На земле штиптаров - [73]

— Ты спросил, где его ранили?

— Конечно. На стене висел топор; он сорвался с гвоздя и рассек ему лицо, — сказал он.

— После этого он решил заслушать твое известие?

— Я сказал ему, что его брат умер не сразу; когда я его поднял, он еще раз вздохнул.

— Это все?

— Разве этого недостаточно? Стоило ли мне обременять свою чуткую совесть чудовищной ложью? После смерти мне и за этот крохотный вздох придется ответствовать перед ангелами. Если бы я сказал, что покойный произнес длинную речь, я бы взял тяжкий грех на душу.

— Ладно, что касается этого, я не приказывал тебе говорить неправду. Десять пиастров для меня — слишком большая плата за вздох.

— Для тебя? Для человека столь влиятельного и даровитого? Если бы я был наделен твоим характером, деликатностью твоих чувств, полнотой твоего сердца и изощренностью твоего ума, я бы не отказал себе и в пятидесяти пиастрах.

— Себе я тоже не откажу.

— Я говорю о себе, а не о тебе; к тому же все происходило вовсе не так гладко, как хотелось бы.

— Что же случилось?

— Он разгневался, вскочил на ноги и испустил ужасное проклятие. Он прокричал, что позаботится о том, чтобы я тоже разок вздохнул — и хорошенько. Остальное ты можешь себе представить.

— Нет. Я не могу обрисовать ситуацию так же отчетливо, как описываешь ее ты.

— Ладно. Считай, я получил порцию того, что именуют обычно побоями и что стало следствием моей глубокой преданности тебе.

— Удары были сильными?

— Необычайно!

— Это мне нравится!

— А мне нет, ведь мне понадобится немало лекарств, чтобы подлечиться: мне придется растереть себя ракией и принять внутрь пива, чтобы освежить себя, а еще мне надо вкусить баранины, чтобы укрепить утраченную было ловкость.

— Сдается мне, что и ракию тебе надо принять внутрь. А что касается твоей ловкости, то я докажу, что она у тебя есть, поскольку ты быстренько вылетишь отсюда. Вот твои десять пиастров!

— Господин, твои слова оскорбительны, но дела твои утешают. Ты покорил мою душу и сердце, а мое тело источает глубокую приязнь к твоему драгоценному, несравненному естеству и всецело предано ему.

— Убирайся-ка отсюда, полицейский пристав, а не то я научу тебя скакать!

Я потянулся к рукоятке своей плетки, и он тотчас скрылся с глаз.

Вскоре жаркое тщательно опробовали и убедились, что оно готово; тогда его начали раздавать. Чтобы не вспыхнуло никакого спора, сам Халеф принялся разрезать тушу; это он отлично умел делать. Куски делили по жребию. Мы получили части огузка. Конечно, я отказался от такого угощения, поскольку прямо на моих глазах эту часть туши чаще всего успевали лизнуть маленькие лакомки.

Впрочем, хозяин очень старался ублажить нас необычайно обильным и, по здешним понятиям, аппетитным ужином. В этом отношении мы могли быть довольны им.

После почти бесследного истребления четырех тучных баранов военный оркестр выстроился в углу двора. Он превратился сейчас в «ансамбль песни и танца».

Увиденное нами не поддается никакому описанию. Скажу только, что танцевали сперва только мужчины; позднее показалось несколько женщин. Танец заключался либо в диких, беспорядочных прыжках, либо в более или менее некрасивых подергиваниях. Единственная пара, образованная мужчиной и женщиной, демонстрировала довольно сносную пантомиму, разыгрываемую под аккомпанемент лишь скрипки и гитары.

Между танцами мы слушали певцов, выступавших то поодиночке, то хором. Сольные песни навевали тоску, но в них хотя бы имелась мелодия, а аккомпанемент придавал их звучанию некоторую гармонию. Хоровые песни — в основном причитания — пелись, или, скорее, рычались, в унисон; их прерывали крики, которые, казалось, разорвут барабанную перепонку. Аккомпанемент был подобающим. Главную роль тут играли тромбон, барабан и дудка.

Позже — пожалуй, ближе к полуночи — я увидел, как подъехал всадник; он намерен был поселиться здесь. Это был маленький человечек; он спрыгнул со старой костистой клячи, плохо ухоженной и, похоже, загнанной.

Он обменялся несколькими словами с хозяином, а тот сообщил мне, что завтра, быть может, у меня появится подходящий попутчик.

Я тотчас вспомнил о том человеке, про которого говорили аладжи. По их словам, он заманит меня к ним под нож. Они называли его Суэф — настоящее арабское имя.

Он готов был взяться за дело, если сегодняшнее нападение окончится неудачей. Так оно и произошло; теперь следовало ждать, что козни примется строить Суэф.

Вероятно, он попробует сблизиться с нами прямо сегодня вечером; возможно, прибывший только что человечек и есть тот Суэф. Мне надо было вести себя осторожно и точно все разузнать.

— К чему ты говоришь о попутчике? — спросил я хозяина. — Не нужно нам никого.

— А может, все же сгодится! Вы знаете дорогу?

— В какую бы страну мы ни приезжали, мы не знали тамошних дорог и все же ориентировались.

— Так тебе не нужен проводник?

— Нет.

— Будь по-твоему. Я думал помочь тебе.

Он хотел отвернуться. Не похоже было, чтобы этой настойчивой просьбой ему досаждал какой-то незнакомец, поэтому я испытующе спросил:

— Кто тот человек, о котором ты говоришь?

— Ну, он, конечно, неподходящий для вас компаньон. Это бедный портной, у которого даже нет своего угла.