На заре земли Русской - [72]

Боярин Федор, накинув поверх ночной рубахи теплый меховой кафтан и приказав слугам светить, вышел на двор. Прикрикнул на псарей, чтобы те отвязывали гончих, распахнул ворота, велел выпускать расшумевшихся собак. Стая белым живым клубком ринулась в темноту широкой ночной улицы, но «вора» не было видно: в доме было по-прежнему тихо, на двор никто не пробрался незамеченным. А Стемки уже и след простыл: он обежал дом с другой стороны и притаился за сеновалом, зарылся в сухую траву, надеясь, что ее пряный и терпкий запах собьет с пути собак.

— Матушка, что там? — послышалось вдруг на заднем крылечке. Голос был девичий, совсем юный.

— Ступай домой, Невзора, — велел кто-то в ответ, и у атамана вдруг сердце замерло. — Сей миг велю отцу не шуметь.

— Осторожней, матушка, — взволнованно ответил первый звонкий голосок.

Вторая женщина ничего не ответила. Но Сокол явственно услышал, что она, подождав на крылечке, покуда дочь уйдет в дом, направилась на задний двор, где тянулся огород до самого забора и в углу подворья жался сарай, набитый сеном.

— Выходи, коли не вор, — негромко позвала она. — Не бойся, нет тут никого.

Стряхнув с себя приставшие травинки, Стемир выбрался из-за сеновала и медленно вышел так, чтобы луна светила в спину ему и в лицо подошедшей женщине. Хозяйка еще не казалась немолодой, но уголки ее губ были строго и печально поджаты, вокруг темных зеленых глаз собрались лучики морщинок, чуть вьющиеся рыжие прядки выбивались из-под перехваченного тканым очельем убруса. Заметно пополневшая после рождения ребенка, с этими добрыми и печальными морщинками вокруг глаз, невеселым, усталым, но добрым и мягким взором, она казалась еще краше — была девчонка-подлеток, стала женщина.

Атаман бросился перед ней на колени — молча, без единого слова, и она, неслышно всхлипывая, обняла его, одной рукой принялась гладить по растрепанным светло-русым волосам, по плечам и спине. Он поймал ее руку, прижал к губам.

— Стемка… — едва слышно выдохнула Марья, не сдержав слез. — Родной мой, сокол мой…

Он медленно поднялся, и она, спрятав лицо у него на груди, беззвучно заплакала. Прошлое, как ей казалось, должно оставаться в прошлом, и с тех пор, как минул ей семнадцатый солнцеворот и отец ее выдал замуж за боярина, княжьего дружинника, она не противилась. Понимала, что сама велела Стемке уехать из Киева, понимала, что он не вернется, что сама она ждать его не сможет. Как и отец пожелал, она обвенчалась с боярином Федором, что был на десяток с лишком солнцеворотов ее старше, дочку родила, потом — спустя еще семь весен — вторую, и воспоминания о прошлом, о первой и единственной любви, что разгорелась, как пожар лесной, да только не сбылась, ушли, остались далеко в юности.

Но это Марьяше только казалось. Первая любовь, первая крепкая дружба не забываются никогда, сколько бы не минуло зим, эти чувства не смыть дождями, не смахнуть ветром, не стереть из памяти. Она никогда не забывала юного оружейника, который со всеми был прост, весел и грубоват, а с нею терял дар речи. Она помнила его взгляд, его голос, и может быть, это была даже не любовь, а лишь привязанность, но когда он исчез из ее жизни, ей было трудно расстаться с ним. И сейчас, когда он вернулся, спустя столько солнцеворотов — семнадцать, целых полжизни, — все прошлое, глубоко спрятанное, но не забытое, накрыло обоих с головой.

— Прости меня! — прошептала она, отступив на полшага и взглянув на него снизу вверх.

— Не за что прощать, — улыбнулся Стемир, обняв ладонями голову Марьяши и слегка запрокинув. — Все случилось, как должно. Муж у тебя хороший. Дочка красавица. Не дал бы я тебе счастья, Марьяша.

— Не было у меня счастья, — вздохнула та. — Улетело мое счастье птицей в небо. Да что там, теперь не воротишь… Я свыклась…

— А мое счастье — вот оно, — тихо промолвил атаман, вглядевшись в глубину темной зелени Марьяшиных глаз. — Пускай не рядом, пускай не моя, но я знаю, что ты здесь, что ты меня помнишь хоть мало…

Не договорив и оборвав последние слова, он наклонился и поцеловал ее. И она не отстранилась, не оттолкнула его, даже когда поняла, что они делают, что она делает, отступаясь от супруга. За это она еще успеет раскаяться…

Глава 4

Стемир проснулся рано, еще до солнца: разбудил холодный ветер, задувающий в щели между грубо отесанных досок. Давеча, когда боярин со своими людьми вернулся, так и не найдя никого, а Марьяша ушла, он остался за подворьем, проспал на сеновале — если бы кто его увидел, хозяйка бы сказала, что он всего лишь путник из другого удела, — а теперь вот пора уходить. Встреча с Марьяшей только напрасно душу растревожила. На что тут было надеяться, чего ждать? Воеводина дочка — завидная невеста, да и такая хорошая, как Марьяша, в девках не засидится. Не быть им вместе, у нее — своя дорога, у него — своя, и счастье, что пути их вовсе пересеклись. Надо было отпустить. Только отчего-то при мысли об этом что-то больно кольнуло там, где сердце.

Узнать ему удалось достаточно. За один закат — куда больше, чем за несколько проведенных в Киеве и в посаде дней. У боярина Федора от жены Марьи тайн не было, он ей о многом рассказывал, стремясь уберечь ее и старшую дочку, а Марьяша, в свой черед, рассказала все, что знала сама, атаману. Стемир узнал о судьбе всех четверых: один умер, не выдержав пыток, трое еще были живы, и хотя по писанной покойным князем Ярославом казнь была под запретом, бояре нашли бы способ убить пленников. Больше всего мучило Стемку то, что среди них был верный друг Левка, и так как Марьяша не назвала имен, сама их не зная, весь остаток ночи он молился, как умел, за возможный благополучный исход.