На заре земли Русской - [71]

Примерившись, Данилко в три движения отрезал по краю его ладони. Стемка тряхнул головой, разбрасывая светло-русые пряди, ставшие раза в три короче — длиной до подбородка, — и снова спрятал нож. Голове стало непривычно легко, а вот за душой камнем висела тяжесть. Он ничего не сказал, только рукой махнул, сплюнул на дорогу через плечо и быстро, не оглядываясь, пошел вперед. Спутники поспешили за ним.

Без малого три дня шли пешими, ночевали где придется, когда тайно, когда просили крова. На старых покосившихся сеновалах было видно крупные колючие звезды. Стемке не спалось, особенно в последнюю ночь, когда заночевать решили на краю посада, перед самым городом. Он думал о том, что вот уже ему тридцать четвертый солнцеворот минул недавно, а домой возвращается — будто всего лишь после долгой отлучки. Будто и не было семнадцати последних солнцеворотов: глядишь, как полжизни… Кажется, будто, малой еще, сбежал тайком от отца с товарищами на реку, а теперь возвращается, ждет неведомо чего: то ли осерчает отец, то ли нет.

Стемка разворошил сено, густо пахнущее сухими цветами и знойным летом, землей, ковылем, ромашкой, улегся поудобнее, закинув руки за голову. Звезды замерли на низком чернеющем небе, как пришитые. И на миг показалось ему, что вправду оттуда, с высоты, из другого светлого и чистого мира, на него смотрит высокий темнобородый старик в белых одеждах, золотом нимбе и с суковатым березовым посохом. Смотрит и молчит, качает курчавой седеющей головой, одной рукой держась за посох, другую приложив к тяжелому золотому кресту на груди, от которого тоже свет исходит.

— Прости меня, Господи! — горячо прошептал Стемка, широко перекрестившись. — Прости нас, грешных!

— Ты чего вертишься, Стемир Афанасьич? — Велег слегка толкнул его в бок, услышав шорох сухой травы. — Дай спать, устали, как черти!

Стемка ничего не ответил. Ему почти впервые в жизни было легко.

Утром добрались до Подола. Стемка набросил на голову красный шерстяной худ, прикрывая лицо, хоть и знал, что его, повзрослевшего, теперь здесь не узнают. Исподтишка осматривался по сторонам, подмечал перемены. Вот дорожка от Верхнего вала к Золотым воротам: раньше совсем узкая тропка была, извилистая, заросшая, а сейчас — дорога широкая, расчищенная, трава по обочинам скошена. Частокол вокруг ярмарочной площади давно был поправлен, подлатан, бревна гладко обструганы. По-прежнему сидели нищие и калеки с протянутой рукой, тянули скучно гнусавыми голосами знакомое заунывное «Люди добрые, пожалейте странника бедного, дайте копеечку…». По-прежнему горели на солнце купола Святой Софии Киевской, увенчанные крестами, отовсюду видные. Народу было много уже с самого утра, каждый думал, что чем раньше, тем меньше горожан пойдет на ярмарку. От пестроты рубах, кафтанов, женских побрякушек рябило в глазах.

Велег и Данилко разглядывали киевский Подол во все глаза, не скрывая любопытства. Оба никогда в граде не были, все им казалось ново, любопытно, только атаман молча и быстро шел вперед, не оглядываясь и нигде не задерживаясь, и они шли чуть поодаль от него, не держась друг друга и только изредка встречаясь глазами в толпе. Внезапно Данилко увидел, как спутник его махнул рукой, указывая направо от себя. Проследив за его жестом, он заметил атамана. Стемир стоял к ним спиной, а перед ним на коленях в пыли сидел убогий в рваной серой рубахе до пят, подпоясанной изъеденным молью тканым поясом. Одной рукой он тянулся к Стемке, другой — цеплялся за полу его свитки.

— Вижу, вижу, — хрипло шептал он, крепко хватая Стемку за рубаху. — Нет тебе здесь места, ни здесь, ни там, откуда пришел! Уходи, Сокол, улетай, покуда цел!

— Оставь, старик, ты, верно, умом тронулся, — грубо оттолкнул его руки Стемка. — Откуда тебе меня знать, ведь я нездешний?

— Врешь, врешь! Не уйдешь от Родины, дом тебя сам зовет!

Опасливо оглянувшись, Стемка сунул ему в руку золотую гривну. Но старый нищий плюнул ему под ноги и швырнул слиток в дорожную пыль.

— Нет! Не твое! Кровь на этих гривнах и слезы чужие! Чужая, чужая кровь! Отдай свое!

— Отстань, — брезгливо поморщился Стемка. — Иди, старик, своей дорогой. Я свое грядущее знать не хочу.

— Дороже золотой гривны заплатишь! — завыл нищий, когда атаман вырвался и быстрым шагом направился прочь. — Настигнет тебя стрела с твоим оперением!

Товарищи нагнали Стемку за воротами Подола. За душой у атамана было прескверно, но он молчал, глядя себе под ноги.

До самой ночи они проходили по городу, обошли его вдоль и поперек, добрались до княжьего подворья, Стемка навестил дом, но на его месте нашел только заброшенную избу. Неужели мертвы мать с отцом? Неужели так и не даст Господь им свидеться? И не узнает мать, что с ним стало, не простит, не благословит. И отец… Стемка стоял на коленях перед крыльцом, задумчиво гладил теплые еще щербатые доски, зачем-то снял с себя простой деревянный нательный крест и положил его за порог. Если живы хозяева, значит, найдут. Хоть и маленькая, но все-таки — весточка.

Уже за полночь он так ничего не узнал и не нашел. За один день невозможно было обойти весь город. Думая так, он добрался до старого Владимирова городища, где были боярские дворы, миновал почти половину улицы незамеченным, но на четвертом дворе залаяли собаки, разбудили хозяев. Стемка рванулся было в другую сторону, но бежать было некуда: лай разбудил едва ли не всю округу, он увидел, как в окнах отразились свечи, отблески горящих лучин.