На заре земли Русской - [65]

Роман и Ростислав слушали молча, внимательно. Оба много слышали об этой усобице и понимали, что, не заверши ее отец, продолжать придется кому-то из них. Верно, начало этому было положено еще до того, как они появились на свет. Давняя ссора — что гнойный нарыв: только тронь, и боль хлынет по всему телу, да так, что свету невзвидишь. На отца было страшно смотреть: он сильно побледнел, а серые глаза горели каким-то нехорошим огнем, и хотя двое кметей Изяслава скрутили ему руки за спиной, братья явно видели, что он сильнее своего врага.

— Вот в Киеве стольном и поговорим, кто да чего хотел, — отмолвил наконец великий князь. — Эй, приведите кузнеца!

— Стой, — Всеслав вдруг окликнул его. Что-то тревожное и даже совсем не суровое промелькнуло в его усталом голосе. — Отпусти мальчиков. Дети не виноваты.

— Дети не виноваты, — согласился Изяслав. — Ты виноват!

И прежде чем Всеслав успел что-либо ответить, Роман храбро шагнул вперед, отодвинув копье, перекрывавшее ему путь.

— Нет! Мы не уйдем, — тихо, но твердо сказал он. И сам не понял, как вырвались эти слова. Но он не мог иначе. Он думал не о том, что уйти и оставить отца было бы трусостью. Не о том, что может случиться с ними, если они ничего не сделают. Только о том, что Всеслав, сдавшись сейчас, поступает правильно, и им, его сыновьям, нужно поступить точно так же.

Ростислав до боли закусил губу. Он не знал, что их может ждать в Киеве, неведомого боялся, но еще сильней был страх за отца и старшего брата. И если бы киевский князь внял просьбе отца и отпустил его, он не ушел бы. Но Изяславу было уже не до того, и, улучив мгновение, Ростислав подошел к отцу, взглянул на него и будто не узнал.

— Батька, — прошептал он едва слышно, почти выдохнул. — Что ж теперь?

— Не знаю, — глухо ответил Всеслав, глядя в землю. — Молчи.

И Ростислав молчал. Молчал, когда привели кузнеца и всех троих заковали в тяжелые цепи, молчал, когда Изяслав, будто в насмешку, рассказал, что их ждет судьба Суди́слава Владимировича, молчал, когда вытолкнули на улицу, под яркое палящее солнце. Но и сам полоцкий князь не проронил ни слова, на его лице, казалось, застыла безжизненная маска равнодушия, и сыновья, следуя примеру отца, держали себя выше оскорблений и насмешек, хоть и с великим трудом давалось спокойствие.

Когда пленников увели, Изяслав рухнул на колени на медвежью шкуру, вцепился дрожащими пальцами одной руки в густую короткую шерсть и широко перекрестился. Не простит ему Бог преступления клятвы, но ведь другим простит? Он прощает и принимает изгоев, двоеверов, татей и убийц, а его за нарушенное слово, данное при крестоцеловании, не простит. Изяслав понимал это, но знал он также и то, что Судислав Владимирович, брат его отца, их со Святославом и Всеволодом дядька, двадцать три солнцеворота просидел в киевском порубе[13]. Двадцать три солнцеворота он не видел света, не слышал людских голосов и в заточении, в полном одиночестве и темноте, медленно сходил с ума, пока пять солнцеворотов назад, таким же сухим и жарким летом, братья не выпустили его, больного и слабоумного старика, и не постригли насильно в монахи.

Изяслав сам не знал, что он пообещал полоцкому князю-чародею, когда посулил ему такую же судьбу. Посадив в клетку орла, он не обрежет ему крылья. Лишив волка солнечного света, он только заставит его научиться видеть в темноте. Он знал, что Всеслава не напугать неволей, не удержать цепями и каменными стенами — люди не забудут его, долго не стихнет молва о поступке великого князя киевского, многие проклянут его за это, и покоя не будет…

Глава 2

— Как теперь возвращаться… — Тимофей осадил коня, подведя его к Радомиру. — Что людям скажем?

— А ничего не скажем, — старший сотник зло сплюнул на землю. — Не нам обьяснять придется, а наместнику, которого Изяслав сюда пришлет. Не останется же город без князя? Не останется. Вот пускай тот и расхлебывает.

— Ты даже как будто рад, — Тимофей подозрительно покосился в сторону старшего друга. Радомир досадно махнул рукой, стянув шапку.

— Да это я со злости, — тихо отмолвил он. — Не о том нам думать надо. А о том, что Александра Вячеславовна с младшими совсем одна останется. Ей-то что скажем? Она хоть и мудрая, но все-таки баба, мужа не заменит, сама не справится. Мы ей поможем, подскажем, направим, но решать все ей придется самой. И княжичи маленькие, совсем еще дети…

— Да, при живом отце без отца расти, — Тимофей поскреб взъерошенный затылок. — Думай, что делать.

Когда старшая дружина вернулась, Александра, как и всегда, вышла ко всем навстречу. За семнадцать минувших солнцеворотов она заметно изменилась: из милой, нежной и наивной девчонки превратилась в красивую женщину — жену, мать и хозяйку. Все такая же невысокая и довольно стройная, в темно-бордовом сарафане, подпоясанном сотканным на дощечках узорчатым поясом, с тонкими браслетами на запястьях, звонкими бусами поверх светлой рубахи. Длинные золотистые косы ее были уложены вокруг головы и спрятаны под белоснежный убрус, подхваченный серебряным обручем с резными височными кольцами. Только большие, глубокие голубые глаза остались прежними: добрый, мягкий взгляд, от которого веяло тихой решимостью и спокойствием.