На заре земли Русской - [23]

А вокруг все шло по-прежнему. Дрожащие свечи, мягкий баритон отца Филиппа, запах ладана и мирры, по мере приближения к алтарю становившийся все отчетливее. Дойдя до начала нефа, Александра остановилась. Дальше нельзя. Женщинам — нельзя.

Пресвятую, пречистую, преблагословенную, славную Владычицу нашу Богородицу и присно Деву Марию, со всеми святыми помянувше, сами себе и друг друга Христу Богу предадим. Господи, помилуй…

— Господи, помилуй!

Александра испуганно ахнула и прижала ладонь к губам, чтобы не вскрикнуть. Неужто никто не замечает? Ей казалось, что столь очевидную вещь должны узнать все, как-то почувствовать, так же, как почувствовала она, но нет. Служба продолжалась, люди крестились и повторяли за батюшкой молитву. Бажен остановился в нескольких шагах от Всеслава. Александра до боли сцепила руки замком, закусила губу, но взора отвести не смогла. Господи, Отче, спаси и сохрани, убереги от беды, коли есть ты на свете…

Воин снова выхватил из-под полы кафтана что-то, и тонкий луч закатного солнца зацепился за сталь, сверкнул маленьким бликом на начищенной поверхности. Княгиня не видела, но поняла: клинок. Короткий, чтобы в ладони умещался. Прямой, чтоб ни на кого не указывал, чтоб никто не узнал. Александра ничего не могла сделать, даже предупредить не могла. Пол пошатнулся под ногами, ореолы от свечей слились в одно золотистое пятно, голос батюшки доносился до нее словно откуда-то издалека. Она прислонилась спиной к стене и не сразу услышала, как одна прихожанка, баба в ярком расшитом платке, ласково и встревоженно окликает ее.

— Матушка княгиня! Александра Вячеславовна! Да что с тобою?

Девушка вместо ответа только протянула руку и указала ей туда, куда смотрела сама. Женщина испуганно охнула, мелко закрестилась, хотела было броситься к людям, но Александра неожиданно твердой рукой удержала ее на месте.

И вдруг зазвенели колокола. Без привычного «распева», без робости, будто кто-то разом ударил во все и начал дергать нити без всякого порядка. Шум и звон поднялись такие, что отец Филипп вынужден был прервать молитву. Прихожане стали встревоженно озираться, то тут, то там слышались изумленные голоса, все спрашивали, но никто не мог ответить. Всеслав тоже отвлекся от молитвы и обернулся. Бажен застыл на месте, сжимая клинок в взмокшей от напряжения ладони. И тогда его увидели все, и все сразу поняли, что могло произойти, от чего сохранил Господь. Шум и крик заполонили весь храм, перекрыли колокольный звон, да тот и сам незаметно утих, словно растворился в холодном ночном воздухе. Всего пару мгновений князь смотрел на своего воина, а тот и бежать не мог, и даже с места сдвинуться: будто прирос к полу от страха. «Чародей! — прошелестело по рядам столпившихся вокруг. — Истинно чародей!»

Всеслав обернулся к одному из своих дружинников, стоявших подле, выхватил у него меч. Даже в полумраке собора было видно, как он побледнел, как исказились гневом черты лица его, не красивого, но приятного. Старик-митрополит подоспел вовремя, перехватил его руку.

— Стой! Остановись, сын мой! Грех в храме кровь проливать, великий грех!

Князь глубоко вздохнул, прикрыл глаза, а потом снова взглянул на отца Филиппа.

— Хорошо. Грех так грех, — и обернулся к заговорщику: — Пошли!

Служба была прервана безвозвратно, да люди уже и не могли бы к ней вернуться после произошедшего. Река прихожан хлынула на паперть. Всеслав и Бажен, окруженные дружинниками, тоже взявшими в руки оружие, вышли из притвора и спустились со ступеней. Шуму не убавилось, люди выкрикивали что-то неразборчивое в общем гуле, только Всеслав понимал, что никто его за решение не осуждает.

— В спину бить — не дело, — промолвил он негромко и спокойно, но все знали, что скрывается за этим нарочитым спокойствием. — Хочешь честного боя — давай. Чтобы не в храме. И чтобы дети малые не видали.

Бажен стоял напротив него, вертя в руках свой клинок, и глядел в землю. Люди притихли в ожидании его ответа, но он молчал. Тишина повисла над собором, только не благостная и не умиротворенная, как обыкновенно бывало после служб.

— Что молчишь-то? Подло прятаться, как лис в нору по осени. За дела свои отвечать надо. Бога ты не боишься и людей, так хоть перед собой честен будь, — Всеслав снова посмотрел на него в упор, а потом мельком оглядел столпившихся на почтительном расстоянии людей и увидел Александру. Жена стояла совсем рядом, и он видел, как ей страшно, но держалась она спокойно и гордо, только в широко распахнутых глазах застыл испуг.

— Дайте ему меч! — наконец приказал князь. Боярин Андрей выхватил у Бажена клинок, сунул ему в руку свой меч и с силой толкнул вперед. Всеслав сбросил плащ и подошел к своему противнику на несколько шагов, на расстояние вытянутого лезвия.

— Княже… — Бажен, наконец, поднял голову и взглянул на Всеслава почти жалобно. — Я…

— Нет, — перебил он. — Биться, так по-честному.

И сделал первый выпад.

Они были почти на равных: князь и дружинник, оба сильные, ловкие, прекрасно обученные ратники. Вокруг стало до звона тихо, только тонкий слой снежка хрустел под ногами и слышались звонкие удары стали о сталь, когда один клинок принимался на другой. Шаг вперед, вправо, в сторону, наклон, удар, еще один. Соперник довольно скоро устал, и без того напряженный и вымотанный волнением и страхом, он уже с трудом удерживал меч и стоял на ногах. Лезвие с резким скрежетом проехалось по чужому лезвию, да так, что едва искры не посыпались. Всеслав отступил на пару шагов, заметил, что молодой дружинник уже и вправду устал, однако прерывать поединок никто из них и не думал. Всеслав управлялся с оружием лучше, да и соперник его не был готов к открытому бою. В один миг меч полоснул по плечу Бажена, тот пошатнулся, оступился и оказался на земле. Дыхание вырывалось тяжело и с хрипами. Он поднял руки к лицу, прикрывая его. Всеслав остановился; острие его меча уперлось в грудь соперника, но он медлил. Он мог уложить его наземь гораздо раньше, после нескольких мгновений боя, но дал ему время. Этот парень всегда был хорош в сечах, когда на ливь ходили и на ятвягов, он показал себя храбрым воем, а теперь — едва не поднял руку на него самого. И Всеслав понимал: убить его сейчас значило никогда не добиться правды.