На заре - [409]

Черная ночь. Вокруг хутора зловеще шепчутся непроходимые камыши да изредка пугливо покрикивают дикие птицы.

На окраине хутора приютился домик Зеленской. В щели закрытых ставен пробивается свет. Из трубы пахнет дымком.

Но вот во дворе раздался осторожный женский голос, и у двери остановились две темные фигуры. Постучали в ставню. Дверь тихонько отворилась, и фигуры скрылись в домике, и опять тишина.

Проходит полчаса, час… Где-то в камышах стукнули весла о борта лодки, захлюпала вода, и на тропинке, протоптанной в высоком чакане[932] к берегу лимана, замаячили в темноте три силуэта. На пороге домика показалась женщина, встретила ночных гостей и, молча пропустив их вперед, снова заперла дверь.

В комнату вошли Рябоконь с Ковалевым и Дудником. Здесь был уже накрыт стол — с выпивкой и закуской. Семенова стояла перед зеркалом и, не обращая внимания на мужчин, пудрилась. Рябоконь через плечо заглянул ей в лицо, проговорил:

— А ты сегодня еще лучше стала.

Семенова повернула к нему лицо, улыбнулась.

Ковалев болтал с вдовой Чернышовой, смеялся тоненьким голоском. Дудник сел на кровати и, закурив цигарку, обратился к хозяйке:

— Когда же твой чоловик вернется с рыбалки?

— В воскресенье обещал, — ответила Зеленская, вытирая руки фартуком.

— Ну, хай ловит рыбу, — подмигнул ей Дудник, — мы ему мешать не будем.

Рябоконь положил руку на плечо Семеновой, спросил:

— Газету принесла?

— Конечно! — ответила она. — Вон на угольнике лежит.

Рябоконь взял газету, поднес к лампе.

— Кто же тут следующий? Ага, Козликин и есаул Лаштбега! — Он занял стул у накрытого стола, с раздражением бросил: — Дураки! Дались в руки.

— Может, почитать вслух? — предложила Семенова.

— Почитай… — Рябоконь передал ей газету.

Семенова придвинулась поближе к столу, начала:

Вечернее заседание 11 августа.

— Подсудимый Козликин, что вы можете сказать по предъявленному вам обвинению? — задал вопрос Дроздов.

Со скамьи поднимается высокий, костистый человек, напускает на себя елейно-лакейский вид. Он говорит, как жилось за границей «генеральской братии».

— Они, — почтительно отзывается Козликин об Улагае, — не нуждались, чтобы их поддерживали иностранцы.

Своих же «лихих рубак» Улагай заставлял рубить турецкий лес.

— Платил он вам? — спрашивает народный заседатель Беляев.

— Какой там платил! — восклицает Козликин и с грустной миной добавляет: — Кормил только.

— Эксплуатировал, значит, своих офицеров, — слышится в зале.

О целях и задачах своих «хозяев» Козликин, как он утверждает, ничего не знал. Свою позицию на Кубани объясняет так:

— Разузнать хотели, как живут… и возвратиться домой.

Дроздов напоминает, что многие врангелевские офицеры по призыву Советской власти вернулись домой и живут теперь мирно, занимаются честным трудом.

— Почему вы так не сделали? — спросил он.

— Боялся расстрела, — угрюмо ответил Козликин.

Неожиданно он заявляет, что воззвание писали не офицеры, а поп Забелин.

— Ого, — раздаются возгласы среди публики. — Хороши пастыри!

Все старается доказать Козликин, что «ничегошеньки не делал», а обманывал Улагая, обманывал Ковалева, лгал в дневнике.

Он, впрочем, сознается, что участвовал в трех грабительских налетах. Но как участвовал: «по-козликински». Винтовочный обрез взял без мушки и, придав себе бандитско-храбрый вид, надул простодушных бандитов и ехал… Он снова взмахнул рукой и с досадой воскликнул:

— Эх, какой там ехал, плелся позади!

— Тварь трусливая! — презрительно бросил Рябоконь. — Лижет пятки красным, думает, помилуют.

— Каждому жить хочется, — вздохнула Зеленская.

Семенова молча взглянула на Рябоконя.

— Ты читай, читай! — кивнул он.

Семенова снова склонилась над газетой.

Утреннее заседание 13 августа.

Показания дает подсудимый Лаштбега. В Константинополь он был вызван из Сербии полковником Думским, который предложил ему работу на лесной даче «Мандре», а затем посоветовал принять участие в поездке на Кубань в числе восемнадцати «аргонавтов», пообещав дать 20 рублей командировочных и обмундирование. Эти условия не устроили Лаштбегу.

— Двадцать рублей! Это же насмешка, — заявил он Думскому.

Произошел торг, и Лаштбега с полковником Черемневым и фельдшером Комовым не вошли в группу. Тогда Лаштбега поступил к англичанам мыть полы на пароходе, но те скоро его выгнали, наверно убедившись, что белогвардейские офицеры и в поломойки не годятся.

— Брехня! — Рябоконь резко взмахнул рукой.

— Нашего брата там сейчас — хоть греблю гати! — дернул плечом Дудник.

Рябоконь недовольно поморщился, но промолчал.

Семенова продолжала:

Лаштбега рисует жизнь Улагая так: «Пришел я к нему голодный. Прежде всего бросился мне в глаза стол, уставленный яствами и питиями».

Но когда верный раб, проливавший кровь за Улагая, Врангеля и прочую генеральскую свору, попросил у генерала Улагая на бедность пять пиастров, то получил в ответ: «Бог вам подаст, не прогневайтесь».

Дудник с особым вниманием слушал статью. В его серых затуманенных глазах поблескивали скорбные искорки, будто отражавшие новые, никогда ранее не приходившие ему в голову мысли. Казалось, что он только сейчас начал понимать свою обреченность, что пора кончать с этой безнадежной и опасной игрой и сдаваться на милость Советской власти, как это уже сделали Загуби-Батько и другие казаки, которые теперь живут спокойно, не думают, что с ними будет завтра.