На задворках "России" - [2]

Но довольно объяснений. В конце концов, как можно запретить нам видеть людей такими, какими мы их видим? Это естественное право человека. Как можно запре­тить обожать их или ненавидеть и во всеуслышание говорить о своей любви и нена­висти? Как можно запретить их понимать (в согласии с ними или, наоборот, от про­тивного), хотя бы пытаться понять?..

Это и есть правда, которую мы тщательно скрываем в повседневности. Это и есть дело писателя.

Вовремя нашелся и эпиграф: он вселяет мужество и говорит о том, что я на пра­вильном пути.

ЗАЛЫГИН

В десятых числах октября 1994 года на старой подмосковной даче, которую мы с женой в ту пору снимали, затрещал телефон.

Звонила из "Нового мира" Роза Всеволодовна Баннова, секретарь Залыгина. Она сказала, что Сергей Павлович хочет со мной поговорить и ждет дома, в Переделкине, моего звонка.

К тому времени, надо сказать, звонки в нашей "берлоге" раздавались крайне ред­ко. Я нигде не работал; мой медленно умирающий из-за отсутствия средств журнал "Странник" рухнул наконец окончательно. После событий 93-го, завершившихся от­вратительным кровавым спектаклем в центре Москвы и позорными выборами, еди­номышленников среди прежних друзей и знакомых у меня почти не осталось.

Никогда не забуду, как 4 октября 1993 года на заседании клуба "Московская трибу­на", членом которого я был с самого его основания А. Д. Сахаровым, сидевшая на­против меня Мариэтта Чудакова — давняя знакомая, благоволившая к моему журна­лу, — не замечая в этот раз меня и моих возражений, энергично убеждала собравших­ся в необходимости самых крутых мер против "врагов президента и демократии". В эти часы на улицах и площадях уже разгоралось побоище. На другой день "Известия" опубликовали печально известное "открытое обращение группы российских писате­лей", подписанное, к сожалению, не только Чудаковой, Нуйкиным, Баклановым, Ка­рякиным, но и, например, Виктором Петровичем Астафьевым... Напомню дух того послания: "Эти тупые негодяи уважают только силу. Так не пора ли ее продемонстри­ровать нашей юной, но уже, как мы вновь с радостным удивлением убедились, доста­точно окрепшей демократии?" У одного из подписавших достанет нахальства меньше чем через два месяца с телеэкрана бросить народу: "Россия, ты сошла с ума!" — после того, как часть избирателей в бессильном отчаянии предпочтет ему и его компании откровенного шута Жириновского.

Сплотившееся в годы перестройки сообщество людей, имевших какие-то основа­ния именовать себя демократами, даже не раскололось, а, я бы сказал, распылилось. Наступила привычная для русских "глухота паучья". Молчал, соответственно, и теле­фон.

В период тягостного затишья я сел за роман, пытаясь глубже понять происходя­щее. Еще теплилась надежда оживить "Странник". Наниматься после своего журнала в другое издание не очень хотелось. Но тоскливое чувство невостребованности, ожи­дание, что кто-то из старых знакомых вдруг вспомнит обо мне и куда-то позовет, — это было. И буквально за считанные дни до звонка из "Нового мира" я сказал жене, что есть, пожалуй, только один человек, на чей зов я сегодня откликнусь, с кем пойду работать, — это Залыгин.

Невероятно, но такая мысль и такой разговор действительно имели место, я ни­чего не придумываю. Невероятно особенно потому, что с "Новым миром" я к тому времени давно расстался и с Залыгиным связи не поддерживал.

А какая прежде была связь?

Сергей Павлович был назначен главным редактором в 1986-м, к тому времени я года полтора уже вел в отделе публицистики рецензионную рубрику "Политика и наука". Залыгин жестко и безоговорочно поменял всех редакторов отделов — я ходил к нему, помню, заступаться за тогдашнего своего начальника Виктора Казакова, — не помог­ло. Приблизил к журналу Андрея Битова и Игоря Дедкова, давно уважаемых мной пи­сателей и добрых знакомых, это радовало. Почти сразу начали печатать "Пушкинс­кий дом" Битова, читанный мной в американском издании. О Дедкове ходили упор­ные слухи, что он приглашен (из Костромы) на должность первого зама, однако слу­хи так и оставались слухами, а бессменный заместитель главного редактора Феодо­сий Видрашку, присланный в "Новый мир" после отставки Твардовского и пережив­ший многих шефов, продолжал бдеть на своем посту. Отдел прозы возглавил "Твар­довский" новомировец Игорь Виноградов, отдел поэзии — Олег Чухонцев. На крити­ку, после некоторых кадровых манипуляций, пришла Ирина Бенционовна Роднянс­кая: самоуверенная, напористая, и по характеру, и внешне — как второе издание будущего госсекретаря США Мадлен Олбрайт. Бесцеремонный Анатолий Стреляный, мой новый начальник в публицистике, обзывал ее не иначе как "гренадером в юбке"...

Таковы были первые впечатления — ведь почти ни с кем из вновь пришедших в журнал, включая и Залыгина, я до того знаком не был. В редакции на долгие месяцы воцарилась атмосфера ожидания и непредсказуемых решений. Не отваживались и гадать, кто станет очередной жертвой, кто придет на его место. Даже для "Нового мира", с незапамятных времен пропитанного интриганством, это было непривычно. Поначалу притих было всемогущий Видрашку, стал как будто еще ниже ростиком, совсем незаметным — ведь чуть не все редакторы нового и старого состава были убеждены, что начинать "зачистку" следовало именно с него. Но Залыгин успел уже поменять своего второго заместителя, Михаила Львова (вместо него пришел Владимир Кост­ров), а Видрашку почему-то не трогал. Тот начал оживать. На редколлегиях страстно говорил о том, как ему хочется помочь Михаилу Сергеевичу с перестройкой и уско­рением; просвещал публику и насчет Бориса Николаевича (в то время первого секре­таря МГК), который, чтобы получше узнать жизнь, встает с утра пораньше, едет на окраину Москвы, втискивается в трамвай, топает к заводской проходной за каким- нибудь Иваном Ивановичем, обыкновенным работягой, а его жена тем временем вместе с простыми смертными топчется у пустых прилавков магазинов... Когда по­шли публикации репрессированных писателей, Видрашку восклицал: "А ведь мы ни­чего, ничего об этом не знали!" На его длинных девичьих ресницах дрожали слезинки.