На языке мертвых (Антология) - [92]

Миссис Ланкастер собиралась ответить, но ее отец покачал головой.

— Джефф, — сказал он очень мягко, — правда, этот маленький мальчик несчастен. Может быть, ты можешь что-нибудь сделать, чтобы ему помочь. Но ты должен сам придумать как. Ты сам. Это как головоломка. Понимаешь?

— Это потому, что я вот-вот стану большим, я должен придумать сам?

— Да, потому что ты становишься большим.

Малыш вышел, и миссис Ланкастер повернулась к отцу с негодованием.

— Отец, это абсурд. Потворствовать тому, чтобы он верил в суеверия слуг!

— Никто ему ничего не говорил, — тихо ответил старик. — Он видел то, что я слышу и что я, может быть, способен был увидеть, если бы был в его возрасте.

— Это смешно. Почему я ничего не вижу и не слышу?

М. Винборн улыбнулся дочери немного утомленно и ничего не ответил.

— Почему? — повторила она. — И почему ты сказал ему, что он мог бы помочь этому…этому..? Это бессмысленно!

Старик бросил на нее задумчивый взгляд.

— Правда? — сказал он. — Помнишь стихи:

Каков этот Светоч,

Что дает возможность

Детям видеть в темноте?

«Слепой рассудок», — ответил эмпирей.

Джеффри обладает этим — слепым пониманием, слышанием. Как все дети. Становясь взрослыми, мы теряем этот светоч, нас выбрасывает в реальность, иногда, старея, люди обретают слабую искру. Но в детстве он светит ярче всего. Вот почему я думаю, что Джеффри мог бы что-то сделать.

— Я не понимаю, — слабо прошептала миссис Ланкастер.

— Я тоже. Но этот… этот ребенок страдает и хочет быть избавленным. Как? Я этого не знаю. Но это так ужасно когда думаешь об этом… Он плачет, он рыдает и разбивает сердце… Ребенок.

Через месяц после этого разговора Джефф серьезно заболел. Западный ветер дул с большой силой, а Джефф не был никогда особо крепким. Врач, покачав головой, сказал, что речь идет о случае, крайне тревожном. Потом, отозвав М. Винборна в сторону, признался, что надежды нет.

— Ребенок не смог бы дожить до взрослых лет, — добавил он. — Его легкие серьезно поражены уже очень давно.

Дежуря около сына, мадам Ланкастер поверила в существование другого ребенка. Сначала всхлипывания были очень похожи на завывания ветра, потом мало-помалу они стали различаться и стали совсем ясными, узнаваемыми.

Наконец, она услышала их в тишине: всхлипывания ребенка, монотонные, безнадежные, душераздирающие.

Состояние Джеффа не переставало ухудшаться. В бреду он без конца говорил о маленьком мальчике. «Я хочу помочь ему уйти! — кричал он. — Я очень сильно хочу».

Потом бред уступил место чему-то вроде летаргии.

Джеффри лежал обессиленный, неподвижный, с трудом дыша, почти без сознания. Ничего не оставалось делать — только ждать.

Пришла ночь — тихая, спокойная и ясная, без малейшего ветерка. Вдруг ребенок шевельнулся, открыл глаза. Он посмотрел на открытую дверь, потом на мать. Он пытался что-то сказать, она нагнулась, чтобы уловить его слова.

— Согласен, я иду, — прошептал он, И снова откинулся назад.

В ужасе миссис Ланкастер побежала за своим отцом.

Где-то, совсем рядом, другой ребенок смеялся. Его радостный, успокоенный, торжествующий смех звенел в комнате.

— Я боюсь, я боюсь, — стонала миссис Ланкастер.

Старик обнял ее за плечи. Порыв ветра, заставивший их обоих вздрогнуть, быстро прошел, и опять все стало спокойно.

Смех мучил. Они услышали другой звук — сначала неясный и смутный, но все усиливающийся и скоро ясно различимый. Это были шаги — маленькие шаги.

Тап-тап, тап-тап — они бежали. Вот эти маленькие ножки на лестнице, немного шаркающие, которые они так хорошо знали. Но… Сомнение невозможно… К ним присоединились вдруг другие шаги, другая поступь, более скорая и более легкая!

Быстро-быстро они направились прямо к двери. Все вперед и вперед. Вот они пересекли порог.

Тап-тап, тап-тап… — невидимые ножки двух детей.

Мадам Ланкастер подняла блуждающий взгляд.

— Их двое! Двое!

Мертвенно-бледная от ужаса, она повернулась к кроватке, но отец, мягко развернув ее, показал на коридор.

— Там, — сказал он просто.

Тап-тап, тап-тап… — все дальше и дальше. Потом тишина.

Владимир Набоков Ужас [12]

Со мной бывало следующее: просидев за письменным столом первую часть ночи, когда ночь тяжело идет еще в гору, — и очнувшись от работы как раз в то мгновенье, когда ночь дошла до вершины и вот-вот скатится, перевалит в легкий туман рассвета, — я вставал со стула, озябший, опустошенный, зажигал в спальне свет — и вдруг видел себя в зеркале. И было так: за время глубокой работы я отвык от себя, — и, как после разлуки, при встрече с очень знакомым человеком, в течение нескольких пустых, ясных, бесчувственных минут видишь его совсем по-новому, хотя знаешь, что сейчас пройдет холодок этой таинственной анестезии, и облик человека, на которого смотришь, снова оживет, потеплеет, займет свое обычное место и снова станет таким знакомым, что уж никаким усилием воли не вернешь мимолетного чувства чуждости, — вот точно так я глядел на свое отраженье в зеркале и не узнавал себя. И чем пристальнее я рассматривал свое лицо, — чужие, немигающие глаза, блеск волосков на скуле, тень вдоль носа, — чем настойчивее я говорил себе: вот это я, имярек, — тем непонятнее мне становилось, почему именно это — я, и тем труднее мне было отождествить с каким-то непонятным «я» лицо, отраженное в зеркале. Когда я рассказывал об этом, мне справедливо замечали, что так можно дойти до чертиков. Действительно, раза два я так долго всматривался поздно ночью в свое отражение, что мне становилось жутко, и я поспешно тушил свет. А наутро, пока брился, мне уже в голову не приходило удивляться своему отражению.