На высотах твоих - [81]

Столица исчезла из виду, и под ними открылась просторная равнина. Примерно минут через десять они пересекут реку Святого Лаврентия и окажутся над штатом Нью-Йорк. «Управляемой ракете, — подумал Хауден, — на то, чтобы покрыть такое же расстояние, потребуются не минуты, а какие-то секунды».

Оторвавшись от иллюминатора, Маргарет повернула голову к мужу и спросила:

— Как ты думаешь, вот те люди, там, внизу, имеют хотя бы малейшее представление о том, что творится в правительстве? О политических сделках, об услугах за услуги и всем таком прочем?

На мгновение Джеймс Хауден растерялся. Уже не впервые ему казалось, что Маргарет читает его мысли. Потом он ответил:

— Некоторые, конечно, имеют. Особенно те, что достаточно близки к правительственным кругам. Но большинство людей, по-моему, не знает или просто не хочет знать. А есть и такие, кто ни за что не поверит в такое, даже если представить им документальные доказательства и письменные показания, принесенные под присягой.

Маргарет в задумчивости произнесла:

— А мы всегда столь охотно ругаем американские политические нравы.

— Да, это так, — согласился он. — Что, безусловно, лишено всякой логики. Поскольку пропорционально у нас столько же злоупотреблений властью и взяточничества, как и в Штатах. Просто по большей части у нас все происходит куда более скрытно, к тому же время от времени мы публично приносим в жертву того, кто стал слишком жаден.

Табло «Пристегните ремни» над их головами погасло. Джеймс Хауден освободился от своих и перегнулся, чтобы помочь Маргарет.

— Конечно, дорогая, — добавил он, — нужно помнить, что одним из наших величайших национальных достояний является чувство уверенности в собственной правоте. Мы унаследовали его от британцев. У Шоу[40] есть что-то в этом смысле: мол, не существует ничего столь дурного либо хорошего, перед чем остановился бы англичанин, но нет такого англичанина, который оказался бы при этом не прав. Убежденность такого сорта очень полезна для национального самосознания.

— Иногда создается впечатление, — заметила Маргарет, — что ты даже находишь удовольствие во всем дурном, что нас окружает.

Хауден помолчал, обдумывая ее слова.

— Я вовсе к этому не стремлюсь. Просто, когда мы с тобой остаемся наедине, я пытаюсь не притворяться, — на лице его мелькнула едва заметная усмешка. — Не так уж много осталось мест, где я бы не чувствовал себя, как на сцене.

— Прости, — в голосе Маргарет звучала тревога, — мне не следовало так говорить.

— Да нет! Я совсем не хотел бы, чтобы кто-то из нас чувствовал, что есть вещи, о которых мы не можем сказать друг другу, что бы это ни было, — мимолетно ему вспомнился Харви Уоррендер. Почему он так и не признался Маргарет? Возможно, когда-нибудь он так и сделает. Хауден продолжал:

— Многое из того, что я знаю в политике, меня огорчает. Но тогда я принимаюсь думать о нашей морали и человеческих слабостях и вспоминаю о том, что власть никогда и нигде не идет об руку с непорочной чистотой. Если хочешь остаться чистеньким, держись в одиночку. Если стремишься сделать что-то доброе, достичь чего-либо, оставить после себя этот мир хотя бы чуть лучше, чем он был, тогда должен выбрать власть и поступиться своей чистотой. Иного выбора не дано. Это похоже на то, словно мы все попали в стремительный, бурный поток, и, даже если очень захочешь, повернуть его сразу не сумеешь. Остается только отдаться течению и исподволь, медленно и постепенно попытаться менять направление в ту или иную сторону.

Белый телефонный аппарат внутренней связи, стоявший рядом с креслом премьер-министра, издал мелодичный звук, Хауден поднял трубку.

— Говорит Гэлбрейт, сэр, — услышал он голос командира воздушного корабля.

— Слушаю, командир.

Гэлбрейт, летчик-ветеран, заслужил себе широкую славу своей надежностью и обычно возглавлял экипажи во время особо ответственных полетов из Оттавы. Он и прежде много раз летал с Хауденом.

— Высота двадцать тысяч, расчетное время прибытия в Вашингтон через час десять. Погода там ясная и солнечная, температура шестьдесят пять.[41]

— Отличные вести, командир. Возвращаемся в лето. — Хауден пересказал Маргарет сообщение о погоде в Вашингтоне, затем снова обратился к командиру: — Насколько мне известно, завтра в посольстве устраивается завтрак. Были бы рады видеть вас среди гостей.

— Благодарю вас, сэр.

Джеймс Хауден положил трубку. Пока он разговаривал с командиром корабля, стюард принес поднос с кофе и сандвичами. На нем также стоял одинокий стакан виноградного сока. Указав на него, Маргарет сказала:

— Если ты и вправду так его любишь, я позабочусь, чтобы в доме всегда был какой-то запас.

Премьер-министр выждал, когда стюард уйдет, и, понизив голос, признался:

— От этой штуки меня с души воротит. Однажды я неосторожно сказал, что он мне нравится, и вот видишь, что получилось. Теперь я понимаю, почему Дизраэли[42] так ненавидел примулы…

— Да ты что! Все знают, что Дизраэли просто обожал примулы. Это же его любимые цветы.

Хауден затряс головой.

— Дизраэли лишь однажды обмолвился в этом смысле — исключительно из вежливости к королеве Виктории,