На войне. В плену - [101]

«30. Х .17.

Господин полковник!

Трудно мне выражать, до какой степени тронул меня подарок, который Вы и Ваши товарищи, мои бывшие ученики, господа Турнер, Николаев, Ребрин, Журавлев, Лубо, Верик, Цезаревич, Зотов, послали мне. Этот портсигар имеет для меня двойную драгоценность, во-первых, потому, что он – очень красивой работы и превосходного вкуса, а во-вторых, потому, что он напоминает мне хороших товарищей, подпись которых я читаю гравированную внутри.

Скажите, пожалуйста, от меня каждому из них, что я очень благодарен и что всегда будет мне очень приятно – воспоминание моих русских товарищей, особенно тех, с которыми я провел время образом таким выгодным – не меньше для меня, чем для них. Еще раз спасибо, господин полковник. Желающий Вам скорого окончания Вашего плена и счастливого возврата в отечество, Ваш бывший учитель и настоящий приятель,

Rene de Roure

Schonbergf (Suisse)».

На оборотной стороне нашей с ним фотографии Monsieur Rene de Roure написал мне (надпись по-французски):

«En souvenir des heures d’etudes avec des camarades que je n’oublierai jamais, surtout te Colonel Ouspensky».

Перевод:

«На память об уроках с друзьями, которых я никогда не забуду, особенно полковника Успенского,

Ренэ де Рур».

V. Страстная неделя и общая исповедь

Пасхальные письма В. Н. Урванцевой. О русском церковном пении. Революция в России. Отречение царя. Керенщина.

Кончилась зима, и в садике нашего лагеря от кустов и деревьев уже пахло весной, пели жаворонки. По вечерам от заката солнца долго стояли лиловые сумерки. На Страстной неделе и утром, и вечером шли Богослужения в нашей восстановленной церкви на чердаке.

С иконостаса и с царских врат смотрели на нас лики Спасителя, Богоматери и разных Святых православного письма. Вся церковь наполнилась иконами, присланными из разных благочестивых углов России. В Великий Четверг на чтении двенадцати Евангелий, в Великую Пятницу и в Великую Субботу, при Гробе Спасителя, все мы стояли с настоящими восковыми свечами. В Великую Пятницу после всенощной скопилось так много офицеров, желающих исповедаться, что о. Назарий, ввиду позднего времени, совершил «общую исповедь». Я первый раз в своей жизни участвовал в ней.

В храме – полумрак, только светятся две-три лампадки у алтаря… Все мы встали на колени перед образом Спасителя… Батюшка сказал горячее слово об искренности покаяния, напомнил, что «здесь невидимо перед нами стоит Христос», через священника принимающей наше покаяние. Затем один из нас, получив от священника «требник», начал вслух читать молитву-исповедь с поименованием разных грехов, и мы с сокрушением духа в эти минуты каялись и просили Господа простить наши грехи, а священник, «точию свидетель» перед Господом, в заключение дал нам «прощение и разрешение» грехов.

Общая исповедь произвела на меня глубочайшее впечатление! Почему-то вспомнились мне седые времена первой христианской общины… Так мы приготовились к встрече Светлого Христова Воскресения в 1917 году.

Почти накануне праздника я получил сразу два следующих письма от В. Н. Урванцевой.

«1917 г. 19 марта. Воскресение.

Дорогой Александр Арефьевич!

Сегодня я получила Ваше письмо, как я была ему рада! Как хотелось бы, чтобы Вы скорее вернулись на Родину! Читаете ли Вы мое любимое стихотворение Пушкина „Деревня“? Хочу сказать Вам в утешение: не думайте и не томите себя мрачными и черными мыслями – все ясно и светло, Вы верите мне? Я хочу, чтобы Вы поверили и не мучились. Вы нервны и, по-моему, чутки.

У нас уже есть общий интерес: я безумно люблю музыку – это единственная вещь, которая меня может тронуть – в ней столько изящества и глубины. Видите, я Вам уже начинаю многое говорить о себе. Мы с Вами ведь давно друзья – не так ли? В праздники я остаюсь в Петрограде, к большому горю моих родителей. Мой первый и горячий привет в Светлую Ночь будет послан Вам, мой милый друг!

Жду Вашу карточку. Пишите и не забывайте.

Вера Урванцева».

В ответ на это письмо В. Н. и, в частности, о «Деревне» Пушкина, я написал: «Это стихотворение и мое любимое. Кто не знает, что за эти стихи, за этот вопль о страданиях народа, за эту правду, сказанную поэтом Царю открыто, Пушкин был сослан в места не столь отдаленные! Но все-таки, – писал я В. Н., – „по манию“ другого Царя, уже по смерти поэта, „рабство пало“ и народ освободился от крепостной зависимости. Будем желать и верить, что, по словам поэта, „и над отечеством свободы просвещенной взойдет, наконец, прекрасная заря“!»

«1917 г. 20 марта.

Христос Воскресе!

Дорогой Александр Арефьевич!

Шлю Вам свои лучшие пожелания и надежды. В эту ночь, когда первый раз запоют „Христос Воскресе“, буду желать, чтобы на будущий год Вы его слышали уже сами, свободный и счастливый. И Вы, и я, мы оба будем проводить праздник вдали от близких – я остаюсь в Петрограде, и мы с Вами оба будем немного скучать, но не всегда же будет так! Хочу передать Вам через расстояние свою бодрость и радость на светлое будущее!

Передайте мой искренний привет Вашему другу-французу; я очень люблю эту милую нацию. Французы очень живые и остроумные, и язык их самый изящный. Мне хотелось бы написать Вам письмо подлиннее и задать Вам несколько вопросов, но это так трудно исполнить. Я жду Ваших писем!