На войне под наполеоновским орлом - [50]

С рассветом вся армия была на ногах. Уже слышались отдельные ружейные выстрелы. Полк сел на коней и присоединился к двум остальным полкам бригады{336}. Появился французский адъютант с бумагой в руках. Это была краткое, но сильное воззвание Наполеона к своей армии. Полковник прочел его. Войскам напоминали об их прошлых победах. Победа и занятие Москвы обещали конец страданий. Энтузиазм был всеобщим. Немного спустя послышались первые пушечные залпы и битва началась. Орудия гремели со всех сторон. Из-за рева пушек часто не было слышно ружейного огня. Мы построились в линию и выдвинулись вперед. Нас приветствовали несколько русских пуль, впереди повсюду кипела схватка. Мы стояли под градом картечи. Польские уланы были отброшены и остановились только за нашим фронтом. Мы собирались атаковать, но неприятель не стал дожидаться и отошел; в наших рядах неистовствовала картечь с одной стороны и пушечные ядра с другой. Дефиле перед нами было взято. Мы быстро двинулись через него, в его глубине на несколько мгновений мы были под защитой от опустошений неприятельских орудий. Но по ту сторону жатва картечи среди нас была еще более опустошительной.

Несколько атак стоявшей перед нами кавалерии были отбиты, мы держались, пока с других сторон пехота продолжала свою ужасную работу. Полчаса мы были в убийственном огне. Наконец мы снова пошли вперед, против нас стояли большие массы кавалерии, с которыми мы вряд ли смогли бы справиться. Двадцать четыре орудия поспешили к нам и ударили в неприятельские массы. К нам на помощь подошло девять полков, несколько атак были счастливо отражены. Огонь русских все еще свирепствовал среди нас. Наконец главные позиции неприятеля пали и русская армия начала отступление. Кавалерия и артиллерия перед нами мало-помалу исчезала. Пушечный и картечный огонь по нам прекратился. С нашей стороны еще работала батарея из шести орудий, тогда как в кустарнике перед нами стоял отряд русских егерей, целивших в офицеров. Офицер рядом со мной был ранен, и в то же мгновение я получил удар рикошетом в обруч моей каски, который меня оглушил и повалил на землю. Сражение было выиграно, а полк после моего ранения сделал всего лишь еще одну атаку.

Была половина шестого, когда из-за ранения я должен был покинуть полк. Вместе со мной та же судьба постигла в этот день еще 4 офицеров полка, один был убит{337}. Из 180 человек, которых еще утром насчитывал полк, половина была частью ранена, частью убита. Наш бригадный генерал и его преемник, дивизионный генерал, и два его преемника по команде — трое первых и последний были ранены, четвертый убит. Командующий корпусом генерал Монбрен был убит гранатой{338}.

Трофеи в битве были незначительны. В наши руки попала едва сотня пленных и ни одного годного орудия. Русские сражались с большой отвагой и ожесточением, многие из них были пьяны. Восемьсот орудий с обеих сторон несли смерть{339}. Потеря убитыми и ранеными с обеих сторон составляла свыше 40 000 человек. Русские отошли побежденными, но не разбитыми.

Меня проводили до вюртембергского амбуланса. По пути я прошел мимо императора. Он казался очень холодным и, вероятно, обещал себе блестящий успех.

Полковой врач Роос сделал мне перевязку{340}. Я встретил там много знакомых, более или менее тяжело раненых, многие искалечены, некоторые уже при последнем издыхании. Сопровождаемый егерем, который поддерживал меня, я пошел далее. Мне посчастливилось за 2 прусских талера получить немного хлеба и водки, затем с другими вюртембергскими ранеными мы устроили бивуак в амбаре, откуда на следующий день меня вместе с ними перевели в деревню Ельня в получасе от поля битвы. Здесь раненые вюртембержцы были положены по нескольким домам, где они должны были пережидать до своего выздоровления.

Первый раз с 21 июня я снова был под крышей. До сих пор я ночевал частью под открытым небом, частью в бараках с соломой. Часто я лежал на голой земле, когда сверху на меня лило потоками с неба, нередко платье на теле не просыхало несколько дней кряду. Из-за неизбежной нечистоты там и тут уже появились паразиты. Начиная с нашего перехода через Неман у меня была дурная пища. Уже в первые дни не было хлеба, единственное пропитание состояло из говядины и плохой хлебной водки. Если иногда мне удавалось найти хлеб, то он не лез в горло, потому что зерно было лишь наполовину перемолото, а из-за обильного содержания остий ржаных колосьев жевать и глотать было сначала опасно, а потом по меньшей мере затруднительно. Из-за дурной провизии и еще более дурной, набранной из цистерн, протухшей, но при этом холодной как лед воды между Вильной и Двиной у меня начался понос, от которого я настолько ослабел, что не мог влезть на свою лошадь без посторонней помощи. Хотя через 8 дней понос прекратился, исчезнувшие силы вернулись ко мне лишь отчасти. Мои лошади из-за тяжелых маршей вскоре обессилели, так как скошенной зеленой ржи не хватало для того, чтобы поддержать ежедневное напряжение сил. Уже задолго до битвы под Можайском у меня больше не было ни одной своей лошади, с которыми я перешел через Неман. Мой служебной лошадью стала русская казачья, а слугу и экипаж везли русские крестьянские лошади.