На войне под наполеоновским орлом - [42]
От Лейпцига до сих пор наш марш проходил по менее хорошей местности. Деревни и квартиры у вендов позволяли составить не самое лучшее мнение об их зажиточности, внутренность их домов была отмечена бедностью и нечистотой. В Бранденбурге мы чувствовали себя совершенно непрошеными гостями, очень часто бывали жалобы на плохие квартиры, которые, однако, нельзя приписать только недостатку добрых намерений у жителей, но отчасти и матери-природе. Она обошлась с окрестностями Франкфурта[-на-Одере] как мачеха, снабдив их огромным количеством песка — кое-где в том числе наносного песка. Ненависть франкфуртцев против нас была особой причиной нескольких неприятных инцидентов.
Один из красивых маленьких городков между Лейпцигом и Франкфуртом — Люббен, насчитывающий около 6000 душ. Франкфурт относится уже к числу больших городов — по крайней мере по господствующему там тону. Город лежит непосредственно рядом с Одером и отлично подходит для торговли и судоходства, так как реку здесь отличает очень значительная ширина и глубина. В мирные времена в этом городе, должно быть, немалое оживление. Здесь у меня было больше свободного времени, чтобы осмотреться, по сравнению с Лейпцигом, и я его использовал по назначению. Никаких диковинок я, правда, не увидел, но я их не искал. Тем более меня занимали жизнь и занятия жителей этого города, ибо как значительна разница между климатом Бранденбургской марки и южной Германии, так и жители этих двух местностей заметно отличаются друг от друга по их обычаям и образу жизни. Северный немец{326} отличается от южного большим лоском и искусством в общении, тогда как южный немец более прямой, открытый, честный. Отличительная особенность характера южных немцев — добродушие, тогда как у северного немца собственное Я затмевает все остальное.
Хотя и говорят, что мораль у нас падает все ниже, ей, однако, еще долго придется опускаться, чтобы оказаться на той же ступени, что отличает по крайней мере большие города Северной Германии. Возмущает, когда слышишь на каждом шагу от уличных мальчишек 6—8 лет, «Не прикажете ли хорошеньких мамзелек?» Я полагаю, если у черни падение нравов настолько глубоко, то и у среднего класса оно должно быть не меньшим, поскольку я слышал, как подобным образом окликали не только военных, но и хорошо одетых штатских, про которых уличные мальчишки не могли знать, чужаки они или местные. И это касается не только Франкфурта, но и более или менее всех больших городов Северной Германии{327} — главным образом, однако, тех, где долгое время стояли пришлые солдаты, особенно французы.
Жители Франкфурта не уставали сообщать нам очень невыгодное представление о Польше, которую мы теперь частично должны были пересечь, — или, вернее, хотели сообщить, потому что мы ни секунды не сомневались в преимуществе польских квартир перед бранденбургскими. Впоследствии, однако, мы узнали, что пруссаки были правы и их невеселые картины нельзя было приписать только их настрою против нас.
Глава третья
16 апреля новый бригадный генерал Орнано делал смотр, выразил удовлетворение нашей выправкой и пожелал нам удачной дороги в Польшу. После перехода через Одер мы направились по дороге в Познань. Еще в тот же день мы проходили мимо поля битвы при Кунерсдорфе, но не имели возможности осмотреть его поближе. Начиная от Франкфурта местность становится все более печальной, пустынной, земля — все более песчаной, но в течение 2 1/2 дней мы все еще были на немецкой земле, пока 18 апреля не вошли в великое герцогство Варшавское. Первое польское местечко, городок Чермайсель, как мы полагали, должен был быть одним из самых дурных в Польше, но второй был хуже, третий еще более убогий и так далее. Хотя в этот день мне еще посчастливилось найти пристанище в бенедиктинском монастыре Парадиз. Внешность и внутренность свидетельствовали о достатке, но относящаяся к монастырю деревня и ее жители были совершенно нищие. Маленький ручей образует здесь границу между Польшей и Силезией, и с силезской стороны на нем также стоит деревенька. Ее не сравнить ни с одной из наших деревень, и тем не менее она представляла собой резкий контраст с польской, вероятно потому, что здесь не хозяйничали попы.
Попы, очевидно, везде одинаковы и похожи, сказал я себе, но все же злился. Меня угощали хорошо и поили польским вином, которое как таковое я должен был признать неплохим. Мои солдаты ели у баварцев кислую капусту и картофель и пили сивуху, [которая была] хуже, чем в других польских местечках без монастыря. Большая часть жителей тут все еще знает немецкий. На следующий день поход шел через большие равнины, которым редкие деревни, построенные как наши свинарники, сообщают еще более грустный вид. Когда после 8-часового марша я был деташирован с двумя взводами в деревню Ловин, я спросил сопровождающего о расстоянии до нее. Упертый поляк понимал меня не более, чем я его. Я хмуро последовал за ним и не нашел в этом местечке ни одного человека, который понимал по-немецки. Еще никогда я не чувствовал себя так неприятно, никто не понимал меня, нечистота людей была мне не менее отвратительна, чем нечистота их жилищ. Ненастная погода вынудила меня остаться в хлеву, который в Польше называют домом и комнатой. Когда я сравнивал мою квартиру в Кнаутхайне с этой, я готов был оплакивать свое положение и этих людей. Но я утешал себя, размышляя, что я не один в таком положении, но что и весь мой полк расквартирован примерно так же и испытывает такие же мучения из-за грязи, как и я. Это очень в природе человека — ощущать свои собственные неприятности менее глубоко или даже утешаться, когда знаешь, что твои собратья находятся в том же положении. Этот и 2 следующих дня, когда у меня были похожие квартиры, были мне очень тягостны, и я полагал, что хуже, наверное, мне быть уже не может. Как же я был бы счастлив, если бы это действительно было так!
