На войне и в плену - [37]

Вот таким жульническим путем нам и удалось выжить. Мы пролежали в четвертой палате примерно две недели, и когда содержимое второй бутылочки подошло к концу, мы поняли, что можем обходиться без лекарств. Нас тщательно вымыли и отправили во вторую палату, где мы сразу же сумели оценить роскошь деревянных нар и одеяла, которое выдавалось каждому больному. Еще через три недели мы почувствовали себя здоровыми, хотя и ослабевшими, как котята. И снова я осознал, что смерть прошла совсем рядом со мной.

Всех выздоровевших переводили для окончательного восстановления в большое застекленное здание здесь же, на территории госпиталя. Там нас держали еще десять дней, до тех пор, пока мы не восстановим свои силы настолько, чтобы приносить хоть какую-то пользу тем, у кого оказались в плену. Здесь кормили лучше, чем в лагере, и нас не заставляли работать. Целый день мы валялись на солнце на большом стогу сена перед больничным корпусом и поздравляли себя с тем, что нам удалось побороть одну из самых страшных болезней того времени. Я не испытывал ни малейших угрызений совести по поводу украденной касторки: нам это лекарство было необходимо не меньше, чем другим, а запасов его в госпитале было достаточно, чтобы хватило на всех.

Однажды утром к нам с Хансом, мирно дремавшим на солнышке на соломе, подошел санитар, которого звали Браун.

— Как вы? — спросил он.

— Нормально. Как видите, мы живы, а в наше время это уже кое-что значит. Питание вполне сносное, когда оно есть. Если бы его было побольше, да еще нам давали бы покурить, то вообще было бы не на что жаловаться.

Я намеренно заговорил о куреве, и Браун тут же вручил нам с Хансом по одной самодельной русской сигарете, которые мы тут же раскурили. Он устроился рядом, и какое-то время все молча выпускали клубы дыма.

— Не хотите немного поработать? — спросил он наконец.

— А значит ли это, что нас будут лучше кормить? — в один голос переспросили мы с Хансом.

Браун кивнул:

— Конечно, ваши пайки увеличат. Кроме того, вам будут давать табак.

— Тогда хорошо, — согласился я. — Мы готовы работать, что бы от нас ни потребовали. Нет уже больше сил бездельничать.

— От вас не потребуется ничего нового: нужно будет рыть ямы под уборные. Но не беспокойтесь, — подбодрил он нас, — время не ограничено, так что, думаю, вы справитесь.

Этим не очень благородным трудом мы занимались несколько дней. Все это время нам давали дополнительный паек хлеба и другие продукты, что очень помогло нам окончательно выздороветь. Ханс был старше меня, он все еще чувствовал себя довольно слабым, но мы копали наши колодцы очень медленно, как это делают настоящие прирожденные землекопы. Задолго до завершения работ Браун выдал нам дополнительный хлебный паек и табак, за что я буду благодарен ему всю оставшуюся жизнь.

Следующим моим заданием стало выкапывание картофеля. Сначала русский лейтенант взял меня и четверых моих товарищей, чтобы испытать в деле. Ханс в этой работе не участвовал, он решил, что еще недостаточно оправился после болезни. Нас ежедневно привозили для работ на картофельное поле, при этом во время обеда нам разрешалось брать и готовить картошку для себя. Кроме того, по возвращении в лагерь каждый имел право принести с собой по пакету картошки. Свой пакет я отдал Хансу, который начал страдать от рецидива болезни, в то время как я вновь почувствовал себя здоровым человеком.

Ханс установил для себя целый ритуал по завариванию некоего подобия чая, в состав которого входила кора березы, ромашка и какие-то еще неведомые мне ингредиенты. Я предупредил друга, что, возможно, он подвергает свой организм опасности этими неизвестными травами, но тому, похоже, сбор и приготовление травяной смеси доставляли не меньшее удовольствие, чем питье этого «чая». Как-то по возвращении с работы я не застал своего товарища на его обычном посту у ворот лагеря, где он меня ежедневно встречал. Мне сказали, что Ханса забрали в госпиталь с диагнозом перитонит и плеврит. При этом во всем обвинили его экзотический напиток, который уже успел стать знаменитым на весь лагерь.

Я сделал все, чтобы пораньше посетить своего товарища в госпитале, не забыв прихватить с собой несколько вареных картофелин. Но Ханс практически ничего не ел. Все, чего ему хотелось, — это пить, но врачи категорически запретили давать ему воду. Тем не менее он умудрялся выменивать у других больных хлеб, который ему выдавали трижды в день, на воду. Конец был предсказуемым, и он наступил через несколько дней. Ко мне в землянку, где я спал, явился Браун, который сообщил, что Ханс просит, чтобы я навестил его в госпитале. Была половина четвертого утра, один из тех холодных мрачных часов, когда умирает много людей.

Увидев меня, Ханс с усилием вложил мне в руку старый, напоминающий лохмотья узелок.

— Возьми эти фотографии моей жены и передай ей привет от меня, — тихо попросил он.

Я пообещал, что обязательно сделаю это, и продолжал сидеть рядом с другом, рука которого сжимала мою, до тех пор, пока она не побелела и не стала холодной. Ресницы Ханса перестали вздрагивать, дыхание остановилось. Оказалось, что его организм, сумевший одолеть дизентерию, лишь ненадолго отсрочил смерть, которая все же настигла его, и очень скоро. На рассвете мы вместе с другим моим другом похоронили Ханса у территории лагеря. Его могила находилась за колючей проволокой, и, что показалось мне символичным (поскольку отведенное под кладбище место располагалось к северу от лагеря), мы положили друга головой на запад. Несколько минут мы постояли над могилой, облокотившись на наши лопаты. К тому времени я уже достаточно привык к страданиям вокруг. Единственный человек, которого мне было искренне жаль, — это жена Ханса, которую я никогда не видел.