На волка слава… - [23]

— Но!

Она вздыхала. Коротко и раздраженно.

— Шесть, семь, восемь…

— Что-нибудь не так, мадемуазель Пук?

Это я так говорил. Из другого темного угла.

— Что?

Я угадывал над светлым пятном от лампы ее беспокойный взгляд. Беспокойный пока еще не из-за кассы, а просто по обыкновению.

— Что?

— Я спрашиваю: что-нибудь не так, мадемуазель Пук?

— Оставьте меня в покое, я занимаюсь подсчетами.

Подсчетами? Она занималась ОДНИМ подсчетом. Зачем надо говорить: подсчеты? Опять тщеславие. Ладно. Потом она прекратила свои движения. Мадемуазель Пук затихла. Был такой момент. Потом она произнесла:

— Эмиль.

— Что, мадемуазель Пук?

От облегчения я почти закричал. Я скажу почему: я торопился вмешаться в дело. Я хотел бы двигаться, суетиться, делать вид, что помогаю ей, этой мадемуазель Пук. Я поднимал бы реестры, смотрел бы на полу.

— Нет, ничего, — ответила она.

Постоянное отсутствие доверия. Это так печально. Вместо того чтобы рассказать, она предпочла искать одна в своем гроте темноты, вокруг светового пятна, что — то бормоча. В какой-то момент, чтобы посмотреть под столом, она наклонила голову, и на нее упал свет. За какие-нибудь пятнадцать минут она изменилась. Невероятно изменилась. Ее валик растрепался, и на лоб теперь свисала прядь волос. Она стала походить на одну из матерей с улицы Боррего.

Потом она внезапно закрыла свой ящик, решительной походкой пересекла магазин и постучала в дверь господина Дюфике. Я увидел освещенное желтым светом длинное лицо господина Дюфике, который сидел за письменным столом. Дверь закрылась, потом снова открылась. Господин Дюфике вошел в комнату с видом человека, которого тревожат по пустякам.

— Ну ладно, — говорил он, — не волнуйтесь, мадемуазель. Может быть, вы ошиблись.

— Месье, — сказала она. — Месье Дюфике.

Конфиденциальным голосом:

— Что?

— Молодой человек…

Это я, молодой человек. Ей, конечно, было бы неприятно говорить о случившемся в моем присутствии. Это задевало ее достоинство.

— Ну и что? Он же свой, молодой человек. Кстати, он нам поможет. Правда же, Эмиль?

— Конечно, господин Дюфике. А в чем дело?

— Мадемуазель Пук не может найти пятьсот франков.

Тут, я вам скажу, у меня екнуло в груди. Пятьсот франков? Как это могло получиться? Я в своем углу подсчитал, что недостача должна была бы составить шестьсот двадцать пять франков. Пятьсот, которые взял я, и сто двадцать пять, которые она в качестве сдачи вернула клиенту. Это мне даже показалось довольно безнравственным. Я хотел украсть только пятьсот франков. А недостача составила шестьсот двадцать пять франков. Разве это справедливо? Но в тот момент я был поражен. Пятьсот? Как он узнал, Дюфике?

В какой-то момент я подумал, что это была ловушка и что мадемуазель Пук раскусила меня. Но она, казалось, и не думала об этом. Ни он, ни она. Господин Дюфике считал купюры.

— Да, получается, что действительно так, — сказал он.

Мадемуазель Пук, уже не в силах держать себя в руках, заплакала.

— Я клянусь вам, господин Дюфике…

— Да я верю, мадемуазель. Это ошибка, вот и все. Такое случается. Или клиент оказался нечестным. Но я ни на мгновение не подумал подозревать вас. НИ НА МГНОВЕНИЕ, МАДЕМУАЗЕЛЬ.

При его длинном прямоугольном лице способность выказывать свое уважение возвышала его как мужчину.

— Ни на мгновение. Нет, нет. Что вы. Столько лет уже в нашей фирме. Из всех наших сотрудников вы, наверное, больше всех у нас проработали.

— Если не считать старого Жюля, — поправила она между двумя всхлипываниями.

— Да, если не считать Жюля.

Здесь возникла пауза. Мы смотрели друг на друга, господин Дюфике и я. Как бы спрашивая друг друга, о чем еще говорить.

— Послушайте, — сказал Дюфике.

Он заколебался.

— Послушайте, эти пятьсот франков, ладно, мне хочется что-нибудь сделать. Вы мне отдадите только половину из них, мадемуазель. Да, половину. И когда сможете. Не расстраивайтесь из-за этого. Отдайте в конце месяца, например.

Было уже 22-е число.

И было уже шесть часов вечера. В коридоре, который тянулся вдоль магазина, слышались шаги и голоса расходившихся по домам работников мастерских. Прошел старый Жюль мимо двух витрин. Потом Троншар и План. Господин Дюфике вернулся к себе в кабинет.

— Ну что, закрываем, мадемуазель Пук?

— Я хочу еще поискать, — сказала она.

Ладно. И я ушел.

На следующий день я вновь увидел ее за кассой. У нее был плохой вид, усталые глаза, и она молчала. Ей, скорее всего, больше не хотелось говорить об этих пятистах франках. Но зато МНЕ ТЕПЕРЬ ХОТЕЛОСЬ О НИХ ГОВОРИТЬ. Странно, но меня тянуло к этому. Как тех, кто, только что потеряв невинность, без устали говорят об этом, сообщают подробности, могли бы рассказывать об этом даже незнакомым людям в автобусе. А мне хотелось поговорить об этих пятистах франках. Это еще раз подтверждает то, о чем я уже говорил: по — настоящему я потерял свою невинность на этой упаковочной бумаге. А вот про комнату на улице Жермен — Пилон у меня никогда не было желания рассказывать. Тогда как об эпизоде с упаковочной бумагой мне хотелось говорить, говорить… Хотелось еще раз пережить его. Я собрался опять стать перед столом, опять толкнуть лист бумаги…