На Волге - [7]

«Там дети, эта святая, нетронутая, сила, — думалось ей, — может быть, в них-то и найду обновление».

И она уже горячо любила их.

«Ведь и в крестьянах много хорошего, — продолжала рассуждать она, — может они инстинктивно поймут таких скитальцев, как я, и не отвернутся… Только бы полюбили». И ей рисовалась картина, как будут к ней приходить крестьяне благодарить за успехи детей, а они, веселые, умненькие, сидя за книгами, тоже будут радоваться.

«О, здесь можно забыть всякое горе, потому что увидишь столько новых, здоровых жизней, столько непочатых сил для борьбы!»

Лиза уже знала теперь эту борьбу и сумеет к ней приготовить.

«Честные, сильные, добрые, — шептала она в умилении. — Только вот грудь болит, но это ничего, — скоро весна все исцелит».

Ей представлялось ее будущее житье.

«Говорят, на Волге, это хорошо… Там легче думается и чувствуется… И так далеко от цивилизованного мира. Это тоже хорошо. А потом и няня приедет…»

Ей вдруг стало очень легко. Все черные стороны исчезали, оставалась лишь светлая, тихая жизнь.

«Да, здесь воскресение и примирение со всем прошлым. Только бы сил побольше, а главное — любви…»

Она осмотрелась кругом. Среди снежной равнины мелькали огоньки, где-то лаяла собака.

— Андрей, что, приехали? — радостно спросила Елизавета Михайловна.

— Приехали, барышня, слава тебе Господи. Уж, видно, больно соскучилась. Да и шутка сказать, из Москвы изволишь ехать. Небось все косточки растрясла. Тоже чугунка томить людей любит. Орет, шумит, гудит, да и дело делает. Самому езжать не приходилось, а тоже видал. Диковинка!.. — говорил старик-ямщик, сам обрадовавшийся концу путешествия. — Эй, вы, голубчики! — прикрикнул он на лошадей, и они, радостно приободрившись, рысцой затрусили по гладкой дороге.

И крик Андрея, и его слова, и приближающиеся, мелькающие огоньки — все это ей необыкновенно понравилось. Она закуталась в плед и с ожиданием стала смотреть вдаль. Белая церковь резче выступала из ночной мглы; чернелись, слабо обрисовываясь, крестьянские избы.

«Новая жизнь, новые люди, — думалось ей. — О, если бы здесь не прожить бесследно! Пусть даже теперь и не оценят, — не нужно их благодарности; может когда-нибудь на могилу мою придет кто из бывших учеников, помолится, пожалеет, положит венок из полевых цветов. Да не нужно и этого, — только бы в сердце почувствовали. Господи, что-то будет!»

И ей хотелось верить в счастье и будущее.

Огоньки приближались, и некоторые дома уже рельефно выступали из глубокой теми мартовской ночи.

IV

Елизавета Михайловна поселилась в новом домике села Спасского. Дни проходили за днями, а светлое чувство, появившееся в ней при везде в село, оставалось нетронутым. Минутами являлись жгучие воспоминания, но мирное настроение ее не нарушалось; напротив, чем тяжелее были они, тем более росла и крепла вера в будущее. Все пережитое ею казалось только приготовлением для этой новой жизни. Она была так полна своим чувством, что не замечала ни полнейшего равнодушия, ни подчас косых взглядов окружающих. Старуха, прислуживавшая ей, все что-то ворчала, но Лиза этого не замечала. Она даже любила смотреть на ее лицо, покрытое бесчисленными морщинками, — оно напоминало ей няню. Школа еще не открывалась. Лиза предложила крестьянам, чтобы дети начали ходить учиться до ее открытия, но получила в ответ, что великим постом Богу молиться надо, а не с книжками сидеть. Ее это не обидело. Напротив, она вполне сознавала правоту их.

«Пусть молятся, — ведь в этом все счастие их, ведь суровая доля их озаряется одним светом, светом религии». И она была полна ожидания и веры. Лиза убрала свою комнату, достала у дьяконицы горшок герани с бархатистыми, красными цветами, сама вымыла старенькие кисейные занавески и торжественно повесила их на окнах своей комнаты. И все ее восхищало. Даже здоровье не ухудшалось, несмотря на сильную весеннюю слякоть. Кашель все еще был, но не очень мучительный. Вообще она вдруг опять почувствовала себя совсем молодой, и столько сил кипело в груди, столько являлось ожиданий, что невольно верилось в возможность жизни. Бывали такие минуты, когда ей хотелось обнять весь мир. И деревня, и подчас грубые крестьяне, и их неприглядная жизнь окрашивались для нее каким-то розовым светом. Самое горе их не пугало ее, а только усиливало в ней приток любви. А в груди что-то жарко горело.

По вечерам она пускалась в разговоры с дьяконицей. Лиза находила много интересного в этом субъекте и изучала его. Дьяконица, Аграфена Филипповна, была еще довольно молодая женщина; в ней поражало сочетание полного, флегматичного лица с необыкновенно страстным темпераментом. Она твердо верила, что «блажен, кто много возлюбил», и любила много. Мало-помалу она начала посвящать Лизу в свои сокровенные тайны, и та слушала, находя даже и в этом что-то своеобразное.

— А то вот еще, — начинала Аграфена Филипповна, сидя за чайной прокламацией, как сама называла времяпровождение за самоваром, — проезжал здесь как-то раз купец на Нижегородскую и заехал к нам в село. Собой как розан хорош. Настоящий херувим: глаза с поволокой, румянец во всю щеку, осанка княжеская, — ну, одним словом, душка. То-то весело было, — и начиналось длинное повествование о молодом «герое», об его любви к ней, как сердце ее, слабое, женское, не устояло против его чар, и так далее.