На воде - [30]

— Будет ясно.

— Барометр-то падает.

— Ничего, подымется.

Шкипер, как всегда недоверчиво, улыбнулся.

Я лег в постель и заснул.

Проснулся я раньше матросов. Утро было ненастное, тучи закрывали небо. Барометр за ночь еще упал.

Матросы с сомнением качали головой.

Я снова сказал:

— Ничего, прояснится. Живее в путь!

Бернар говорил:

— Когда мне видно море, я знаю, что делать, а здесь, в порту, в этой луже, ничего, сударь, не разглядишь. Может, на море буря, а мы тут и не знаем.

Я отвечал:

— Барометр упал, значит, восточного ветра не будет. А если будет западный, мы можем укрыться в порту Аге, до него только шесть или семь миль.

Я, видимо, не сумел убедить матросов; однако они стали готовиться к выходу.

— Шлюпку подымем на борт? — спросил Бернар.

— Нет. Вот увидите, будет ясно. Пусть идет за нами.

Полчаса спустя мы отчалили и пошли к выходу из бухты, подгоняемые легким перемежающимся бризом.

Я весело смеялся:

— Ну что? Говорил я вам, что будет ясно.

Вскоре мы миновали черно-белую башню на рифе Рабиу, и хотя нас еще прикрывал далеко выступающий в море мыс Камара, где светились сигнальные огни, «Милого друга» уже подбрасывали мощные, медлительные волны, эти водяные холмы, которые шагают один за другим, бесшумно, размеренно, не пенясь, не гневаясь, страшные своим грозным спокойствием.

Мы ничего не видели, только чувствовали, как подымается и опускается яхта, качаясь на темном неспокойном море.

Бернар сказал:

— Ночью буря была, сударь. Не знаю, дойдем ли без беды.

Утро занялось ясное, осветив взволнованное море, и мы все трое вглядывались вдаль, не подымется ли снова шквал. Мы уже были в виду бухты Аге и обсуждали, идти ли на Канн из-за ненадежной погоды, или на Ниццу, обогнув островки в открытом море.

Бернар советовал зайти в Канн, но так как ветер не свежел, я решил идти на Ниццу.

В течение трех часов все шло хорошо, хотя бедную яхточку сильно бросало и она, точно пробка, прыгала по волнам.

Тот, кто не видел открытого моря, не видел этих водяных гор, идущих быстрой и тяжелой поступью, разделенных долинами, которые все время перемещаются, то исчезая, то появляясь вновь, тот и не подозревает о таинственной, грозной, ужасающей и величественной мощи морской волны.

Шлюпка, привязанная на другом конце сорокаметрового каната, шла далеко за кормой, ныряя в текучем, плещущем хаосе. Мы то и дело теряли ее из виду, потом она вдруг снова всплыла на гребень волны, словно большая птица.

Вот там Канн, в глубине своей бухты, башня Сент-Онора посреди моря, а впереди Антибский мыс.

Бриз свежеет, на волнах показываются барашки, белоснежные проворные барашки, которые необозримым стадом, не зная ни пастуха, ни овчарок, бегут под бескрайним небом.

Бернар говорит мне:

— Еще хорошо, если доберемся до Антиба.

И верно, подымается шквал, волны с ревом кидаются на нас, яростный ветер подбрасывает, швыряет в зияющие провалы, откуда мы выбираемся на поверхность, сотрясаемые мощными толчками.

Мы убрали гафель, но гик при каждом сотрясении яхты погружается в воду, грозя вырвать мачту и пустить ее по ветру вместе с парусом, и тогда мы останемся одни, беспомощные, затерянные в разбушевавшемся море.

Бернар говорит мне:

— Шлюпка, сударь.

Я оборачиваюсь: громадная волна захлестнула ее, вертит, обливает пеной, словно дикий зверь, пожирающий свою добычу; оборвав канат, которым шлюпка привязана к нам, чудовище держит в когтях свою жертву, обессиленную, покорную, утопающую, чтобы разбить ее о скалы, вон там, на Антибском мысу.

Минуты тянутся, словно часы. Делать нечего, нужно идти, нужно достигнуть этого выступа суши впереди, и, когда мы обогнем его, мы будем укрыты от бури, спасены.

Наконец-то добрались! Здесь море расстилается спокойное, ровное, под защитой длинной косы гористой земли, которая образует Антибский мыс.

А вот и порт, откуда мы вышли всего несколько дней назад, хотя мне и кажется, что я долгие месяцы пробыл в пути; когда мы бросаем якорь, часы бьют полдень.

Матросы мои, ступив на родной берег, сияют от радости; впрочем, Бернар то и дело повторяет:

— Ах, сударь! Бедная наша шлюпочка, просто душа болит, на глазах ведь погибла!

Итак, следуя приглашению моего друга отобедать с ним, я сел в четырехчасовой поезд и покатил в княжество Монако.

Я охотно на досуге поговорил бы обстоятельно и подробно об этом удивительном государстве размером меньше французской деревни, но где имеется самодержавный монарх, епископы, армия иезуитов и семинаристов, более многочисленная, чем армия самого князя, артиллерия почти без пушек, этикет более строгий, чем при дворе блаженной памяти Людовика XIV, правление более деспотическое, чем правление Вильгельма Прусского[43], в сочетании с великолепной терпимостью к человеческим порокам, за счет которых живут сам князь, епископы, иезуиты, семинаристы, члены кабинета, армия, судейские чиновники, все и вся.

Впрочем, отдадим должное этому доброму, миролюбивому государю, который, не страшась ни нашествия врагов, ни революций, спокойно управляет своим маленьким счастливым народом, окруженный двором, где в неприкосновенности сохранились церемонии четырех поклонов, двадцати шести приложений к руке и все виды почестей, некогда воздаваемых земным владыкам.