На вечерней заре - [11]

— Что вы, что вы…

— Ну, раз что вы, то доскажу. — Феша вздохнула глубоко и покачала головой.

— Прямо из умных, говорю, умна, а сама маленька — не из тучи гром. А только с крылечка сойдешь — она сразу за подолом закружится, да все ко-ко-ко. К вечеру, глядишь, и яичко снесет. И опять подзыват человека. А я ее схвачу за крылья да кверху подброшу, да все приговариваю: «Матушка ты моя, да в кого ты така…» Да только недолго мы с ней порадовались. Парунью нашу телега стоптала. Кого — она же доверчива. А доверчивым-то — быстро конец… Вот такой же Мишенька был доверчивой. Вот и… вот и… — она не докончила, а я не расспрашивал. Она тяжело вздохнула и собрала в сухую ниточку губы. Не то обиделась на что-то, не то просто устала. И я тоже прикрыл глаза и стал покачиваться на стуле. Не хотелось ни вставать, ни шевелить языком… В двух шагах от меня запел Булат Окуджава. Эта пленка была, наверное, старенькая, заигранная. На ней теперь что-то шуршало, потрескивало, точно мышки скреблись, шебаршали соломой, но мне как раз и нравился этот треск. Он меня почти усыплял, успокаивал, и я впервые за этот вечер отвлекся от своих мыслей, я впервые услышал в себе какую-то твердость, уверенность — в конце концов, мол, все образуется. И когда, мол, и испытать-то себя, как не в молодости. Да и жена, мол, все равно поймет, оправдает меня. А может, ей Заборка эта даже понравится… И мне стало так легко, хорошо, как будто все заботы сползли с меня, все тяжелые думы оставили. И теперь, наконец, все наладится, все исправится. Да и Феша снова говорить начала, ее голос сливался с моим любимым певцом, и все это меня усыпляло, укачивало. А Феша свою подругу воспитывала:

— Че же такое, Клава. Ты сидишь за столом, а ничего не попробуешь. Или талию соблюдать?

— Ой, Феша, какая же талия? — улыбнулась та. — Я ведь тебя приготовилась слушать. А ты с Миши начала, а курицами закончила…

— Нет, не закончила! — Феша нахмурила бровки и вроде обиделась. Но через секунду уже отмякли глаза:

— Значит так, принесла тогда этих яблоков, перебираю, значит, в коленях, а сама маленько задумалась. Ну че, мол, думай не думай, а ведь знала, зачем принесла. И вот выбрала хрушкое такое, бокатое, да обтерла платочком его… Ну вот и подношу тому второгоднику: на, мол, Миша, да не сердись. А то ишь вчера набутусился, а за че. Он опять побледнел, поберестенел, даже в пятнах весь сделался, а сам яблочко взял, откусил и опять вроде задумался, а сам смотрит на меня, не моргат. А я тоже ни жива, ни мертва, то ли напугалась я, то ли предчувствие. Так и вышло, Ивановна. Прошло время, и мы поженилися. Вот чё сделало то румяное… — Феша задышала глубоко, во всю грудь. А музыка все еще кружилась возле меня и кружила мне голову. Фешин голос сливался с ней в один ручеек:

— А как жили-то, господи! И какой был доверчивой! Он ни разу даже не вскричал на меня, не ударил. А только подойдет да погладит по волосам. Да-а… Как жили-то мы с тобой, Мишенька! Да святится имя твое… — Она всхлипнула, и я зажмурил глаза. И в тот же миг на меня наступила обида. Как будто дохнул ветерок, какая-то гарь, и это вошло в меня — и сразу сжалось дыханье. Ну почему меня вот так же не любят? Ну почему? И почему не всем попадают такие женщины? Ну почему? Или мы другие? И я другой?.. — Феша опять тихо всхлипнула, а Клавдия Ивановна наклонилась над ней и зашептала что-то и стала показывать на Олега. Он стоял с Ниной Сергеевной и что-то рассказывал, наверное, анекдот. Феша тоже посмотрела в их сторону и сразу перестала плакать, замкнулась. Губы она опять сжала в сухую жесткую ниточку, глаза сердито щурились. А я так жалел, что она замолчала. Мне было так покойно, как будто я в своем доме сидел, в своей далекой-далекой Заборке, а рядом со мной печка топится, и там сухая осина потрескивает, и все больше разгорается огонек. И вот замолчала Феша — и опять беспокойно стало и нехорошо задвигалось сердце. И то, что держалось, пряталось в душе под замками, опять встало к горлу, опять стал мучить меня этот тяжелый и горький вопрос: хорошо ли я сделал, что решил возглавить отсталую школу? Может, права жена, что играю в Павку Корчагина? А ведь прошло то время, те трудные дни… Я поднялся со стула, потом снова сел и оглянулся на Фешу:

— Что же вы замолчали? Или я вам мешаю…

— Нет, нет! — встрепенулась Клавдия Ивановна. — Вы — свой человек, по одной лестнице ходим. — Она, видно, намекала на наше соседство по дому. И опять улыбнулась:

— Вам потанцевать бы немного, а то к старушкам прильнули. Вон девушка наша томится. — Она показала глазами на именинницу. Я сразу поднялся:

— Ну что же, пойду.

— Ты че соскочил? Ты не сколь не мешашь! — успокоила меня Феша. — Я вот когда сижу возле нашей Ивановны, то хорошо, сильно хорошо. Просто душа отдыхат, испарятся. Недавно че она высудила… — Феша засмеялась громко, откинула голову. — Ну че — говорить или обождать?

— Говорите, говорите! — поддержал я ее. — Сегодня праздник. Можно все говорить.

— Ну ладно, коли есть разрешение… Она че, Ивановна, высудила, как гвоздик в каблук забила: ты, говорит, Феша, редкая женщина. Таких людей, как ты, больше нет нигде. Вот так, молодой-интересный. А я училась-то — всего ничего. А потом замуж вышла да полюбела…