На тройках - [17]

В дверях показалась молодая девушка в розовом платье, с платком на плечах; вероятно, она стеснялась чужпх и вышла с очень сердитым лицом, точно ее обидели.

- Подай поскорее чаю господину Панфилову. Милости прошу, господа! Насчет лошадей не извольте беспокоиться: сию минуту все будет готово. У меня задержек не бывает-с!

Он проворно собрал все лишнее со стола, спрятал недописанный листок почтовой бумаги, но сейчас же опять его подвинул к Панфилову, сказавши:

- Мужичку письмо писал: сыну посылает. Темный на род! Неграмотны.

При этом он указал в письме на две последние строчки и весело, добродушно усмехнулся. Там было написано:

"Лошадки тебе кланяются, три коровки тоже, четвертую продали..."

- Хи-хи-хи, какие поклоны! - сказал смотритель, принимая с видимым удовольствием папиросу из панфиловского портсигара. - Мужичок-то пишет от сердца, только читать смешно-с! Просвещения не имеет.

Когда девушка, стесняясь и краснея, подала Матвею Матвеевичу большой стакан чаю на огромном черном подносе, с толстою мельхиоровою ложкой, смотритель, видя ее смущение, сказал, не отрываясь от дела (он прописывал в это время подорожные):

- Скучает сестрица: людей не видит! Одичала совсем!

Только книжками и развлекается, да у нас какие книжки - пустяки одни!.. А погодка-то, господин Панфилов, ведь вовсе, с позволения сказать, дрянь! Форменная дрянь!

- А взгляните-ка в книге, - перебил его тот, - когда здесь проезжал Тирман?

- Тирман-то?

Смотритель не только не взглянул на книгу, но даже бросил писать и повернулся к Матвею Матвеевичу.

- С Тирманом у нас, я вам скажу, целая катавасия вышла. Ей-богу, катавасия! Форменная катавасия! Помилуйте: подкатили это они к вечеру, часов этак около семи на вчерашние сутки. Я это с Тирманом занялся, тем да другим, а тут молодой человек остался. Прихожу назад - батюшки мои! так-то с сестрицей любезничают, шуры-муры да разные штуки... ведь какой тоже вострый!.. Попеняйте ему, молодому-то человеку: никогда у меня этого не бывало. Не едет, да и шабаш! Целая катавасия! Тирман торопится, а этот уперся. Такого промеж себя шума настроили, что того гляди подерутся. Никогда у меня этого не бывало, чтобы шум заводили проезжие.

Панфилов от души пожалел, что Мифочка послушался Тирмана: пусть бы подольше поспорили! И, допивши стакан, простился с смотрителем.

- Может быть, в последний раз, господин Панфилов, видимся. На возвратном пути, впрочем, заедете, а то скоро железная дорога пройдет просвещение, святое дело!

Гибнем мы здесь, в глуши-то. Да не у нас ее проведут, нам от этого еще хуже будет уж совсем никого не увидим тогда! Будьте здоровы! Счастливого пути!

На облучок залез татарин, сверкнув на лету зелеными пятками своих сапогов, и повозки снова тронулись в путь по запушенной свежим снегом дороге.

Где-то вдали на селе кончалась обедня. Звуки праздничного колокола доносились сюда вместе с ветром. Уже несколько верст отъехали от этого места, а все еще время от времени казалось, будто в воздухе разливаются звуки колокола. Это гудел лес тихим ропотом; но, гудя, он стоял строго, как великан, не трогаясь ни одним сучком, и только боковые сосны и ели качали укоризненно головами, точно стыдя ветер за его проказы с молодыми елками. И ветер стихал, словно пристыженный. Тогда снег сыпался спокойно и ровно на землю, и было очень тихо вокруг, пока опять не поднимался ропот и придорожные деревья опять не начинали своих споров с капризным ветром.

- Завтра будем под Пермью! - уверенно говорил Панфилов, видя, как мчатся по гладкой дороге шустрые вятки. - Авось каким-нибудь чудом Тирман застрянет в пути!..

Впереди уже открывался простор. Леса кончались с их таинственным гулом, суровостью и гладкою дорогой.

На просторе снег сыпался иначе, чем в лесу, и ветер гулял беззаботно по широкому полю, дуя то вправо, то влево - как вздумается.

Миновали станцию, где отняли вяток и дали русскую тройку, для которой понадобились снова и кнут и брань...

Проехали еще станцию, где старый татарин, он же староста, умел выпивать не переводя духа столовый стакан водки - всегда на панфиловский счет. И на этот раз Панфилов не отказал ему в заведенном обыкновении, только просил дать ямщика получше.

- Не беспокойся, бачка, хорош будет!

И дал совсем пьяного, который свалился на первом лее ухабе, так что Бородатову пришлось держать его за кушак целую станцию. Панфилов выходил из себя от досады и бранился без устали Но ямщик, покачиваясь на облучке, весело вскрикивал на тройку, не признавая себя пьяным, хотя вожжи валились из рук, и глаза едва глядели, и голос был похож на мычание.

- Н-но! Но! - мычал он, стараясь поднять руку, на которой болтался кнут.

На всяком ухабе он страшно перегибался: спина валилась назад, голова тянута вперед, и весь он, казалось, расчленялся по суставам, а ухабы были на каждом шагу. Несмотря на это, ямщик все бодрился и все кричал: "Н-но!" - и упрашивал Бородатова не беспокоиться и не держать его за кушак, уверяя, что для него это дело привычное.

Моросил снежок. Лихо катили сани, поскрипывая полозьями, весело покрикивали ямщики, и на далекое пространство разносился говор колокольчиков.