На троне великого деда - [3]

Молодой барон слушал вначале с мрачным, страдальческим видом; затем постепенно его лицо прояснилось, стало спокойнее, в глазах блеснули решимость и отвага.

— Ты права, — сказал он наконец, — я тоже думал об этом в последние дни и много раз уже хотел поговорить с тобою. — Он потянул девушку к скамейке, сел рядом с ней, а поводья лошади прикрепил к сучку ивняка. — Ты права, — продолжал он, в то время как Дора смотрела на него с мучительным изумлением, как бы ожидая с его стороны противоречия, — мы уже не дети и не брат с сестрой, как мы называли друг друга в своих детских играх; по общепринятому обычаю, мы не можем дальше продолжать относиться друг к другу, как брат к сестре, но, — сказал он, пожимая её руку и устремляя на неё пламенный взор, — неужели же из-за этого мы должны стать чужими и я не могу остаться твоим Фрицем, а ты — моей Дорой? Посмотри, этот угасающий день после ночи сменится новым днём, таким же прекрасным, быть может, даже более прекрасным; а деревья, с которых опадает осенний лист, разве не оденутся следующей весной новой, свежей зеленью? Оставим детство, милое, тихое, прекрасное; пробуждающаяся и расцветающая юность принесёт нам ещё лучшие цветы! Дора, — сказал он, кладя на её плечо руку, — если я перестану быть сверстником твоих детских игр, неужели же я перестану быть твоим Фрицем? Неужели ты перестанешь любить меня?.. Я тебя всегда любил, а теперь люблю с каждым днём больше и больше, и, если ты пожелаешь, мы навсегда останемся вместе… Ты будешь моя дорогая, ненаглядная, возлюбленная Дора, а я — твой Фриц! Не правда ли?

Девушка вскочила в ужасе, вырывая от него свою руку.

— Боже мой! — воскликнула она, — не говори так, это несправедливо, это — преступление!.. Не отнимай у меня тихой покорности и радостных воспоминаний о нашем детстве!

— Дора, — сказал барон дрожащим голосом, — это твой ответ? Значит, твоё чувство ко мне прошло вместе с детством, между тем как моё разрастается всё сильнее и сильнее? Дора, неужели ты хочешь расстаться со мной? Неужели ты не любишь меня более? Я не могу поверить этому! Неужели наши детские игры, наши детские мечты, делавшие нас такими счастливыми, не могли бы сделать нас ещё более счастливыми в нашей будущей жизни? Неужели для нас не настанет снова весна?

Он протянул к девушке обе руки, она отстранилась ещё дальше, смертельно побледнев при этом.

— Не говори так, Фриц, — сказала она, вся дрожа, — мне больно думать об этом, так как это никогда, никогда не сбудется.

— Почему нет? — спросил он почти грозно.

— Потому что между нами стоит стена, между нами стоит всё, что только может разъединить два человеческих сердца: ты принадлежишь к высшему обществу, ты богат, знатен…

— Если я богат, — горячо воскликнул юноша, — то моего богатства хватит на нас обоих. И какое мне дело до того, принесёт ли избранница моего сердца какие-нибудь сокровища?

— Если бы только бедность, — проговорила она дрожащими губами, — это было бы ещё не так важно; но я принадлежу к низшему сословию, а твой отец, ты знаешь, — один из самых гордых, высокомерных дворян Голштинии. Я беднее дочери самого бедного подёнщика. У нищего есть его доброе имя, а на мне тяготеет позор, которым покрыли дом моего отца, что свело его с ума и привело в младенческое состояние. Твой отец ненавидит его, бедного, и если теперь не преследует, как делал это раньше, то всё же вся его гордость возмутилась бы при одной мысли, что ты хочешь предложить свою руку дочери презренного человека.

— Презренного! — воскликнул Фриц. — Разве твой отец не оправдан? Разве имя Элендсгейм не безупречно? Разве оно не стадо лозунгом для каждого юного сердца, стремящегося к новому, более свободному строю нашего общества?

— Нет, нет, мой друг, — возразила Дора, мрачно качая головой, — это не так!.. После долгих лет заключения мой отец был выпущен на свободу бароном Ревентловым, явившимся с полномочием от великого князя; расследование дела было прекращено, однако отца ведь освободили только как помилованного преступника и его честь не восстановлена; к прежней должности его тоже не вернули и его невиновности не признали; его рассудок помутился от тяжести позора, тяготеющего над ним.

— Но твой отец невиновен! — воскликнул молодой человек. — Всем известно, что он пострадал несправедливо, благодаря тому, что его оклеветали пред великим князем.

— Но неправота не искуплена, — заметила Дора с искрящимся взором. — Та клевета ещё до сих пор считается правдой, луч справедливости не пролил света в потрясённый ум несчастного, и во главе тех, кто подтверждает эту клевету и считает её до сих пор ещё правдой, стоит твой отец.

— А что если я открыто выступлю против этой клеветы и, несмотря на всё, предложу руку дочери оклеветанного и презренного человека? Если я, — возбуждённо воскликнул молодой человек, — пойду наперекор отцу и поставлю задачей своей жизни осуществить великие, благородные идеи, из-за которых твоего отца преследовали, оклеветали и погубили?

— Нет, никогда, — ответила Дора грустным, но решительным, непоколебимым тоном. — Между нами останется непреодолимая преграда; мой отец, некогда такой сильный, гордый и могущественный человек, пал так низко, что нуждается в помощи своей слабой, бессильной дочери, которая служит ему поддержкой и единственной радостью в его безотрадном существовании. Это — моя первая и единственная обязанность, и я никогда не променяю её на другое чувство.