На троне в Блабоне - [44]

Порядочных людей сплотить надо, вместе они поймут, сколь сильны.

Сразу за кладбищем меня задержали двое в штатском, пистоли под мышкой оттопыривали кафтаны. Бросились ощупывать сумку, хотели все высыпать на тротуар. Я засмеялся:

— Вы что, слив не видели? Красота и глупость — дар божий, только стоит ли глупость выставлять напоказ? А ну как напишут на вас донос и Директор признает, что не годитесь вы для такой службы? Кроме рвения надобно иметь и нюх, знать, кого обыскиваешь…

Я говорил шепотом, спокойно, и они начали извиняться. Их я не угостил сливами, чтоб не говорили после, будто пытался подкупить.

Ну и медленно тянулось время в тот осенний день! Как долго до встречи с товарищами! Низкое солнце еще пригревало, и в щелях стен самозабвенно звенели сверчки.

Решил заглянуть на погост — сейчас мне лучше с мертвыми время провести, чем с живыми. В тишине посижу на скамейке, подумаю о суете всего, за чем люди гонятся, что жаждут заполучить, чем завладеть… Я выбрал замшелую каменную плиту, сюда давно никто не заглядывал, не приводил могилку в порядок. Может, все поумирали? В такое место никто не придет неожиданно, не станет допрашивать, что мне здесь нужно, не приходился ли я коллегой их деду.

Между рыжими каштанами дремали памятники, бюсты генералов, вождей с гордо закинутой головой и зелеными усами плесени. А в этот день золотой березовый лист украсил их орденом осени.

Грустно клонились долу женские фигуры, младенцы с отбитыми крылышками тщетно пытались взлететь — их босые ножки вросли в камень, а плющ с листьями, словно вырезанными из кожи, обвил их и накрепко привязал к месту.

Порой теплый благоуханный ветерок с терпким запахом увядающей листвы, что пышным покровом укутала землю, будил ропот в кронах деревьев. Лопнула колючая кожурка, и пестрый каштан покатился к моим ногам, словно кто-то бросил его из укрытия, чтобы привлечь мое внимание.

И тогда прозвучал едва слышный зов трубы, далекий сигнал, я склонил голову, пытаясь уловить, откуда доносится звук — из-за стен, где искрится низкое солнце, или из-за розоватого облака, бросающего холодную тень?

Наконец я увидел: на военном барабане и перекрещенных стволах пушек стоит бронзовый капрал Марцин Типун, петух-герой. Отец Эпикура! Старый воин, отдавший жизнь за Виолинку…

Я привстал, взволнованный воспоминаниями. Значит, здесь у капрала символическая могила… Сюда приходили дети — могила усыпана букетами полевых цветов. Уволенный из армии, он не перестал быть солдатом. Спас два соседних государства от войны. Не играет ли он сегодня, в теплом дыхании ветра, тревогу? Сигнал чуть слышнее комариного звона? Не призывает ли он меня твердо идти тем путем, с которого потихоньку сошло столько людей ради собственной выгоды и барышей?

— Играй громче, капрал! — шепнул я. — Пора пробудить в сердцах блаблаков готовность к самопожертвованию! Пора напомнить великие деяния предков! Уверяю тебя, твой сын Эпикур — достойный тебя наследник!

В этот миг взорвалась разноголосица труб, мерно бил барабан — мелодия траурного марша огласила кладбище. Оркестр провожал умершего, по центральной аллее тянулась погребальная процессия. Блестели медные инструменты, музыканты шествовали, замирая на каждом шагу, словно на последнем.

Гроб несли на плечах, среди провожающих я узнал нескольких сыщиков. Неужели хоронят Директора? Я решился спросить, хоть и рисковал; ну да ладно, если меня кто узнает, скроюсь среди памятников, притаюсь в лабиринте аллеек, здесь меня не схватят.

В конце процессии шел один из тех, что обыскивали меня в последний раз, при упоминании о знакомстве с Директором он приветствовал меня как доброго приятеля.

— Кого хоронят?

— Да один советник получил взятку и дома один-одинешенек сожрал четверть теленка, лишь бы ни с кем не делиться, а телятина, впрочем превкусно приготовленная его женушкой, нафаршировала его так плотно, что выдавила душу вон… Провожаем только до ворот в стене, сегодня усиленный контроль. У тебя сегодня дел много, иди с ними на новое кладбище… Тебя не знают. Тебе проще, — просил он.

В замке скрежетал огромный ключ, заклацала цепь. Склонив головы, первыми вышли те, что несли гроб. За ними провожающие. Бульдог их внимательно пересчитывал. Оркестр задержали у выхода, оркестранты убирали инструменты в дерматиновые футляры. Сделалось совсем тихо.

— Считаешь тут, записываешь, все равно потом одного недосчитаешься.

— А кто задумал бежать? Покажи! Сей же час его за шкирку приволоку.

— Покойник.

Бульдог вздохнул с облегчением, даже криво усмехнулся шутке.

— Ты, зубоскал! — погрозил мне лапой, а я уже спускался по тесному проходу в стене в красный блеск заходящего солнца, словно погружался в разверстую пасть печи.

На пологом склоне разрасталось новое кладбище. Умершие не боялись остаться за стенами города, даже если б наступали враги. Вдали сквозь желтые кусты ракитника бодро мчала свои багряные воды самая большая река в Блаблации — Кошмарка.

От широко разлившихся вод; поросших камышом болотистых лугов несло запахом ила, тухлой рыбы и конской мяты. Я повертелся среди могил. Миновал яму, вокруг которой происходила похоронная церемония, и спустился к реке. Мне стало не по себе среди каменных ваз, огромных глыб, установленных на могилах, — семьи как будто опасались, не восстал бы покойник из мертвых, и для верности придавливали его непосильным бременем. Горожане и здесь кичились своей зажиточностью, соперничали друг с другом похвалами, высеченными на плитах, из кожи вон лезли, лишь бы затмить соседей.