На три сантиметра взрослее - [7]

— Ну, это другое дело, — говорит она. — Дай-ка чемодан, я сама привыкла носить.

Мы идем дальше. Она сразу же забывает, что моих родителей нет дома, и начинает кипятиться, злиться на них — на моих родителей, отдыхающих на юге: накормят, в ванной разрешат помыться, а потом начнут жалеть: «Ах, ты бедная! Ах, несчастная!»

Я начинаю понимать, что это она не на моих родителей сердится, а просто на тех людей, которые жалеют. Я ее успокаиваю: не беспокойтесь, я сроду никого не жалел; мой названый брат — тоже славный парень: ему это в голову не придет.

Мой названый встречает нас с открытым ртом. Опять надо придумывать, что сказать. Так и вертится на языке: «Чувствуйте себя, как дома». Нет, таких слов от меня никто не услышит. Я молча иду в ванную и включаю колонку. Она кивает: правильно. Что-то она ищет в своем чемоданчике, бормочет, похоже, выговаривает какой-то вещице, что та в прятки вздумала играть в неподходящее время. Я увожу моего названого в другую комнату и затворяю дверь.

— Никаких вопросов, — говорю я. — Ты понял?

— Юра, да когда я расспрашивал?

— Ты не такой, — говорю я, — Это точно.

Я вспоминаю про его беседы со старушками. Нет, этого человека нужно как следует предупредить.

— Ты не такой, — говорю я. — Я на всякий случай. Понял? Никаких расспросов! Она сама все расскажет.

Он просиял. Сплетник проклятый.

— Нужно проявить деликатность и чуткость, — говорю я. — Знаешь, что это значит? Чтоб никакого жаления! Все должно быть на высоте! Теперь… — Я открываю дверь. — Теперь посмотри на эту сумочку. Как ты думаешь, сколько в такой сумочке может быть денег?

Он морщит лоб.

— Там может быть сколько угодно, понял? Но может и ничего не быть, — объясняю я. — Даже на трамвай. Ты понял? Она будет питаться на наши деньги.

— Юра, — говорит он, — ты ж меня знаешь, — и прикладывает ладонь к груди.

— Я тебя знаю, — говорю я. — У тебя может быть такая сердечность на лице, что у человека аппетит пропадет. Ты за лицом следи, понял? А то домой отправлю!

Он обижается, начинает кричать, что никогда у него не было «такой сердечности» на лице.

— Юра, да не было же! — говорит он. — Ну разве было? Не было же!

— Ну, может, мне показалось, — говорю я, отсылаю его разогревать ужин, а сам сажусь на диван, чтоб обвыкнуться. Может, для кого-нибудь это и не событие. Только не для меня. Оказывается, я могу познакомиться с женщиной, могу привести ее к себе домой — вот слышно, как в ванной гудит колонка. Невероятно! Я становлюсь другим! Сейчас я заговорю и не узнаю своего голоса.

Она появляется: разрумянившаяся, халат, по-моему, ей длинноват, но она знает, как в нем ходить.

— Как тебя звать?

Теперь и я спрашиваю, как ее зовут.

— Наташа. А его как?

— Феликс.

Мой названый никак не решается посмотреть на нее обоими глазами — то одним зыркнет, то другим. Понятно: меня тоже интересует, куда девалось страшилище. Зуб сломанный ее вроде не портит, веснушки на носу — тоже. Она улыбается: наверно, понимает, что страшилища уже нет. Опять она кивком подтверждает, что мы поступили, как она ожидала: ужин на столе.

Как ест она! Изумительно! За обе щеки! Хлеб с колбасой, колбасу с картошкой, все это с помидорами — человек проголодался. Вот уже пьет чай и хлеб откусывает так, что тебя берет сомнение, распробовал ли ты этот хлеб как следует, может, ты вовсе не понимаешь, какая это вкусная еда. Я догадываюсь: она не такая, как мы. Я бы не смог вот так лопать в чужом доме, даже если бы три дня не ел. Наверно, эта моя мысль как-то ей передается, может, взглядом обнаружил. Она начинает объяснять: если б ей пришлось кого-то принимать у себя, она бы приняла как следует, поэтому она не стесняется, да и вообще она привыкла: если уж есть, так есть, — она интернатская.

Вот начала приоткрываться тайна. Мой названый настораживается. Да и мне тоже хочется, чтоб она рассказала о себе. Но она молчит. Что с ней? Сидит насупленная. Похоже, что-то неприятное вспоминает. Вот рука сжалась в кулачок. Что это она бормочет? Не расслышать. Странная. Мы с моим названым ведем себя так, будто в комнате кто-то спит: ходим на цыпочках, объясняемся знаками, у моего названого это смешно выходит — я выбегаю в другую комнату, чтоб посмеяться. Мой названый прибегает следом. Я жду, что она позовет меня. Мы вертимся у двери, наконец не выдерживаем и заглядываем в комнату, она спит в уголке тахты, подобрав ноги и прикрыв их полой халата.

Деликатность плюс радушие — вот моя линия. Никаких расспросов, даже чтоб намека не проскользнуло или взгляда любопытного. Когда она возвращается домой, я сразу же завожу разговор о чем-нибудь постороннем. В общем, с деликатностью, я в этом уверен, все как полагается. Другое дело с радушием: тут заминка из-за слов. «Чувствуйте себя как дома» или «пусть вас это не тревожит» — меня не устраивает, а других слов у меня нет, и, что бы я ни придумал, мне кажется, это не то. Вот я и обхожусь улыбкой и жестами.

А мой названый? Ясно, он никогда не задумывался, что значит быть на высоте. Он все старается остаться с Наташей наедине: какие-то они ведут разговоры, и вид у моего братца, когда я их застаю, такой же, как тогда со старушками, — свойский, доверительный, заинтересованный. Я не сомневаюсь: он занят выуживанием сведений; я улыбаюсь Наташе: что поделаешь — он такой. Я не очень на моего названого злюсь. Я понимаю: каждому человеку хочется поговорить с кем-нибудь доверительно. И все же наедине я ему замечаю: