На три сантиметра взрослее - [2]

Улановский уговаривает. Ну хотя бы пять рублей! Ну хотя бы трешку! Мама — человек непоколебимый. Улановский незаметно сует мне пять рублей. Мама, конечно, замечает. Она растрогана. Поправляет Улановскому галстук.

Улановский отводит меня в сторону.

— Обрати внимание на свою маму… — Я обращаю: суровая женщина, волосы не мешало бы поправить. — Обрати на нее сегодня внимание: побудь с ней. Ты знаешь, как это делается.

Я изображаю, каким буду сегодня заботливым. Улановский одобряет. Мы смотрим на маму, а она это чувствует — поправляет прическу.

— Не могу себе простить! — говорит Улановский. — И чего это мне вздумалось оправдывать этого шофера? Обыкновенный наглец. Невозмутимый грабитель, если хочешь знать! Мама же совершенно права! А вот страдает. Порядочные люди плохо переносят такие разговоры. Их это унижает. А почему? Нахала нужно осадить — вот и все! — высказывает Улановский мысль, которая еще будет иметь продолжение в этой истории. — Не забудь же, удели ей внимание.

Каким взглядом он смотрит на маму! Это обожание. В нашем доме проживает трогательное чувство — четвертым жильцом. Оно никогда не покидает дом. Улановский уедет в командировку, а оно останется и обязательно обнаружит себя: «Смотри-ка, а он нам опять перед отъездом конфет купил. Что ты так улыбаешься?» Я улыбаюсь обыкновенно: я рад конфетам. Но у меня репутация язвы. Мама не понимает, что я бы захирел так же, как и она, если бы трогательная любовь Улановского покинула наш дом.

Похоже, что на обратном пути мама только и думает о том, что была не на высоте, — от этих мыслей на щеках у нее румянец, в трамвае она ерзает на сиденье и вдруг говорит, не обращая внимания на посторонних:

— Знаешь, я что-то потеряла. Никогда не ругалась с таксистами. Даже в мыслях такого не было!

— Но ведь ты права была!

— Ты думаешь?

— Вот еще! — говорю я. — А как еще можно об этом думать?

До вечера она молчит. Я знаю: происходит подведение итогов. Румянец на щеках еще ярче, глаза блестят. Она сейчас очень похожа на ту, какой была, когда болела туберкулезом. Мне начинает вспоминаться кое-что из прошлого — не всегда наш дом был таким благополучным, как сейчас. Я верчусь возле нее. Я зол на шофера: он-то уже забыл обо всем. Сколько раз случалось, что мама закусывала удила, хотя была совершенно не права. А тут из-за такой ерунды…

— Что такое? — спрашивает мама. — Ты что, утешать меня вздумал? Так я об этом уже забыла.

Как бы не так!

Поздно вечером, когда я читаю на своем диване, она входит ко мне. Что за походка? Плывет. Она протягивает руку, касается пальцами моих волос, носа, я чмокаю в пальцы, когда они оказываются против моих губ. Однажды я видел, как она покупала для меня мороженое, — вот с такой же улыбкой. Я уверен, нет такой минуты, когда б она не помнила обо мне. Иногда я стараюсь жить, как она: чтоб вспоминать о ней — ну, хоть два-три раза в день. Да что там, хоть раз: иногда букетик цветов, зимой подтопить к ее приходу с работы — восторг будет! Если хочешь, чтоб она растрогалась, пододвинь ей комнатные туфли. Но и на эту малость меня недостает. И что перебивает мысли о матери? Ну, хоть бы что-нибудь важное… Короче говоря, я чувствую, что тоже бываю не на высоте.

Я прислушиваюсь к маминым шагам. Скорей всего, нам думается об одном и том же: «Никогда ничего не теряй! Будь всегда на высоте! И ты будешь в ладу с собой».

Дней через пять, а может быть, двадцать пять.

— Улановский, — спрашивает мама надменным голосом, кто отодвинул перегородку на балконе? Утром она стояла не там.

— Это сделал я! — с вызовом отвечает Улановский.

Да, это он сделал! Так надо было, потому что есть люди, которые нуждаются в том, чтобы их осадили, — иначе с нахалом нельзя, заканчивает Улановский.

— Боже мой! — говорит мама. — Оказывается, мой муж дрязги с соседями затевает. Скоро он будет в трамваях ругаться.

— Да, — подхватывает Улановский, — и с таксистами тоже.

— Так, — говорит мама, — начинается вечер воспоминаний. Ну-ка, сейчас же поставь перегородку на место! Раз уж ты не понимаешь, то послушай, что я тебе скажу. Поставь ее на место и не притрагивайся к ней, если даже он ее придвинет к нашей двери!

Улановский выходит на балкон, возвращается. Он ворчит: ну что ж, пусть нахал торжествует, ему только этого и надо было, ведь нахалы, они только на то и рассчитывают, что порядочный человек не захочет с ними связываться. Улановский настаивает, чтобы мама ему ответила, как мы теперь попадем на чердак.

— Успокойся, — говорит мама, — мы не будем ходить на чердак, но дрязг с соседями у нас не было и не будет.

«Нахал» — это Владик Покровский, наш сосед. Я сразу же хочу сказать в его защиту: нахалом он никогда не был, он, скорее, застенчивый человек. И огорченный: все время у него что-то получается не так, как хотелось бы. Не верится, что он мог поцапаться с Улановским из-за перегородки. Живет он с матерью, милой старушкой, очень разговорчивой, правда. Мы с ней встречаемся на лестнице. В последнюю нашу встречу она мне рассказала, что на работе у Владика неделикатные люди — все задают Владику вопрос: когда же ты женишься, старик? «Если человеку двадцать пять и он до сих пор не женат, то что же, с каждым надо это обсуждать?» Владик расстраивается из-за этих разговоров, сообщила она. И потом все спрашивала: «Юра, куда девалась деликатность? Ведь жили же когда-то деликатные люди!» Она просто привязывалась ко мне с этим вопросом. Пришлось ответить. Я сказал: «Да, с деликатностью у нас действительно скверно».