На тонущем корабле. Статьи и фельетоны 1917 - 1919 гг. - [76]

Эренбург потому и остался в родном доме, где гибель угрожала ему не раз и в 1938 и в 1952 годах, потому и не стал писателем французским (это с блестящим знанием языка) или эмигрантским, что хотел быть со всеми русскими людьми (и с Пастернаком, и с Ахматовой, и с Шостаковичем, и с Таировым), пережить с ними бури и оттепели. Но одно дело бежать из России, другое — покинуть белый Киев. Эренбург, не дожидаясь краха Деникина, через Харьков и Ростов направился на юг. В ноябре-декабре, прожив около трех недель в Ростове, он напечатал еще несколько антибольшевистских статей в «Донской речи», писал и для «Киевской жизни». Затем вместе с женой поехал в Коктебель, где находился гостеприимный дом старшего друга, поэта Максимилиана Волошина.

4.

Долго добирался Эренбург до Крыма. Поездка была связана с риском для жизни.

Почти девять месяцев 1920 г. он прожил в Коктебеле. Пора осмысления пережитого, общений с близкими людьми — Волошиным, Мандельштамом, Кудашевой (будущей М.Роллан). О настроениях той зимы говорят тогдашние стихи и более позднее (1922) свидетельство в автобиографии: «Коктебель. Зима. Безлюдье. Очухался. Впервые за годы революции удалось задуматься над тем, что же свершилось. Многое понял. Написал „Раздумия“. Захотелось в Москву». Москва оставалась за фронтами, Крым был тылом армии Врангеля. Лишь осенью Эренбург с женой и ее подругой морем рискнули бежать в независимую тогда Грузию, а уже оттуда — в Москву. А пока был Коктебель и стихи.

За то, что губы мои черны от жажды,

А живой воды не найти,

За то, что я жадно пытаю каждого —

Не знает ли он пути,

За то, что в душе моей смута,

За то, что слеп я, хваля и кляня —

Назовут меня люди отступником

И отступятся от меня.

Таковы настроения Эренбурга в последний год гражданской войны. Растерянность, попытка поверить в рождение нового века и неприятие ни одной из правд.

После Крыма и Тбилиси будут еще несколько месяцев в холодной и голодной Москве, прежде чем Эренбург в конце марта 1921 г. уедет за границу, в так называемую «художественную командировку». Она продлится не один год. Почти сразу, тем же летом, будет написан роман «Хулио Хуренито», в котором читатели услышат отзвук и корреспонденций из «Биржевки», и статей из «Киевской жизни». Вспомним хотя бы такой пассаж из статьи «В защиту идеи»: «Большевики говорят — насилие, мы отвечаем — свобода. Мы не верим в рай, куда нужно загонять людей пулеметами». В 27 главе «Хуренито» эта же мысль (но в обратном смысле) вложена в уста коммуниста, капитана кремлевского корабля. Вот что, по Эренбургу, он исповедует: «Мы ведем человечество к лучшему будущему. Одни, которым это невыгодно, всячески мешают нам, прячась за кусты, стреляют в нас, взрывают дорогу, отодвигают желанный привал. Мы должны их устранять, убивая одного для спасения тысячи. Другие упираются, не понимая, что их же счастье впереди, боятся тяжкого перехода, цепляются за жалкую тень вчерашнего шалаша. Мы гоним их вперед, гоним в рай железными бичами».

Этот «рай» не мог одобрить герой, споривший с коммунистом. Отвергал его и автор. И еще не один год писатель, по собственным словам, «продолжал жить словом „нет“».

Упомянутая глава из романа перекликается и с газетными фельетонами, напечатанными Эренбургом в Москве в начале 1918-го. Уже тогда он обличал некоторых большевистских руководителей («властвуют люди, духом чужие России»). Публицист знал новых властителей не понаслышке, встречался с ними в первые месяцы парижской эмиграции. Он предвидел, что они еще перессорятся, начнут исключать друг друга из партийных рядов. Но вряд ли мог представить, сколь зловещими окажутся употребленные им понятия — «троцкисты», «бухаринцы». Советская история еще только начиналась, еще были возможны такого рода прямые высказывания в открытой печати. Потом, в более резкой форме, он повторил их в «Киевской жизни» и в «Донской речи».

Думаю, прочитанные статьи позволили понять, как непросто было навязать народу, особенно интеллигенции, большевистскую идеологию и такую модель общества, которая столь долго не принималась людьми, сохранявшими трезвый взгляд на трагические события революции.

* * *

У читателей книги Эренбурга возникает, очевидно, вопрос: как же так, ведь его перу принадлежат и совсем другие статьи, в которых он защищает советское государство, большевистскую власть, высоко ценивших его литературную работу.

Выходит, упрекая других в «обращении», Эренбург должен был бы со временем отнести этот упрек и к самому себе. Нечто подобное приходилось выслушивать Илье Григорьевичу, да и теперь называют его имя среди литераторов, приспособившихся и укреплявших своими сочинениями тоталитарный режим. В самом кратком виде об этом можно сказать так. В двадцатые годы Эренбург сохранял внутреннюю независимость, не поступился в главном сатирическим направлением своего творчества. Русская проза кажется неполной без «Хулио Хуренито», «Жизни и гибели Николая Курбова», «Тринадцати трубок», «Рвача», «Бурной жизни Лазика Ройтшванеца» и других произведений. Перелом произошел на рубеже тридцатых. Для писателя-сатирика места в нашей стране не оставалось, а эмигрантом Эренбург быть не хотел. Как и Ахматова, как и Булгаков, как и Пастернак, он не видел себя вне России. И раньше враждебный буржуазному обществу, он во время экономического кризиса вновь столкнулся с отталкивающими сторонами хорошо знакомого ему мира. Все больше ощущалась в Европе угроза войны и фашизма.