На тонущем корабле. Статьи и фельетоны 1917 - 1919 гг. - [75]

Разочарование в новых спасителях России становится очевиднее от статьи к статье. Автор видит тщетность попыток восстановить все как было, ему смешны претензии владельца доходного дома или владелицы бриллиантового колье. Публицист понимает, насколько разношерстно войско Деникина. «Добровольческая армия теперь — большая и сложная величина, в ее рядах могут оказаться и движимые частными интересами, и поддавшиеся голосу мести». Сказано достаточно осторожно. Пройдет время, Эренбург ближе увидит русскую Вандею и отшатнется от нее. Но пока еще свежи в памяти «пылкие экстерны» у руля великого государства, «жизнерадостные матросы», подвалы ЧК на Садовой. И все-таки Эренбург ищет оправдания своей публицистике, хочет обнаружить высокую идею у тех, в ком готов видеть борцов за свободу. Иначе бессмысленны для него и эти статьи, и сама борьба. Ведь Эренбург радовался свержению монархии, и его революционная юность не была случайной. Ноты отчаянья звучат в его вопросах: «…Разве за банки и за поместья сражались осенью семнадцатого года в Москве и Питере молоденькие юнкера, студенты и гимназисты?» …Как бы ни отвечал на это публицист, сами вопросы — показатель того, что автор стоит перед мучительным выбором.

В высказываниях Эренбурга есть известная широта, в отличие, скажем, от Бунина, потрясенного русской трагедией и не идущего дальше своего неприятия революции. Эренбург не хочет замены нового насилия старым, пишет с тревогой о помещиках, которые «сводят старые счеты с крестьянами», о черносотенцах, грозящих евреям, наконец, о новых «запретителях». Пожалуй, деникинские цензоры «проглядели» многое в статьях антибольшевистского публициста. В них — неприятие новых покушений на свободу. «Советский строй — аракчеевское поселение, все регламентировано, и люди вечно в строю. Всякий, забежавший вперед или отставший, чья голова выше других на вершок, должен погибнуть. Знамя новой России — свобода, и все, пытающиеся запретить человеку верить или думать, говорить или петь по-своему, только способствуют торжеству большевистской идеи насилия» («В защиту идеи»).

Пройдет несколько лет, и в романе «Рвач» писатель расскажет о деникинских застенках (гостиница «Скутари»), в которых пытают Михаила Лыкова. Так что у белых с возможностями «петь и говорить по-своему» выходило так же, как у красных. Не это ли заставило Эренбурга покинуть Киев? Скажем так: не только это. Он не принял практики большевиков, особенно по линии ВЧК, хотя наивно недооценивал возможности этого ведомства. («О, конечно, чрезвычайки, эти единственно работоспособные учреждения не смогут уничтожить миллионы людей». Смогли! Дело не ограничилось тысячами.)

Но Эренбург не одобрил и практики деникинцев. Жить в городе становилось все опасней: к облавам прибавились погромы, антисемитская кампания, как это бывает в смутные времена, становилась все разнузданней. В этой связи обратим внимание на две статьи Эренбурга — «Еврейская кровь» и «О чем думает „жид“».

Резонанс второй, ставшей ответом на выступление в «Киевлянине» известного монархиста В.Шульгина, был огромным. За эту статью автору доставалось от различных критиков еще много лет спустя. Не только Шульгину, но и многим прошлым и нынешним критикам отвечал Эренбург, который был русским писателем еврейского происхождения, а не олицетворял собой «портрет еврея», как это представил на страницах журнала «Звезда» (и позднее в книге) американский критик и публицист Б.Парамонов в дни столетия писателя (1991, январь).

Давние суждения Эренбурга, подсказанные пережитым киевским погромом, интересно продумать сейчас, когда половина русских евреев вынужденно покинули родину. Он писал от имени тех, кто, как и он, видел во взрыве антисемитизма трагедию общую — и русских, и евреев.

«Я хочу рассказать о том, что пережил и передумал в эти дни, и вместе со мной все евреи, для которых Россия — Родина, которые не уедут отсюда ни в Циммервальд, ни в Яффу, ибо дано человеку любить равной любовью родную землю и в годы тучных нив, и в годы голода и смерти». Эренбург доказал эту любовь, заняв свое место в рядах русских воинов, сражавшихся с фашизмом, он доказал ее зимой 1953 г., написав Сталину, что видит будущее русских евреев не в депортации (она уже готовилась, эшелоны стояли наготове), но на путях ассимиляции внутри своей страны.

Вызывали возражения слова из статьи «О чем думает „жид“», в которых автор как бы смирялся с погромщиками, благословляя «не кормящие груди и плетку в руке». Но это было другое чувство, Эренбург понимает «еврейский вопрос» как часть общерусского. «Меня пытали страхом не только за еврейских детей, но и за великое русское дело».

В дни распада бывшей советской империи и недавних новых всплесков антисемитизма вспомним, что писал Эренбург о силах, способных объединить страну, поймем, почему он испытал страх «не только за тех, кого громили, но и за тех, кто громил».

В тяжелые ночи Киева Эренбург думал о русской культуре, «питавшей все племена нашей родины». Нынешним сторонникам сильной руки хорошо бы напомнить слова, сказанные осенью 1919 г.: «Ведь не нагайкой держалась Россия от Риги до Карса, от Кишинева до Иркутска».