На тонущем корабле. Статьи и фельетоны 1917 - 1919 гг. - [71]

«А когда мы приехали в Москву… трещали пулеметы… Как известно, бой длился неделю. Я сидел в темной каморке и проклинал свое бездарное устройство.

Одно из двух: или надо было посадить мне другие глаза, или убрать ненужные руки. Сейчас под окном делают — не мозгами, не вымыслом, не стишками, — нет, руками делают историю. „Счастлив, кто посетил сей мир в его минуты роковые…“ Но я сижу в каморке, жую холодную котлету и цитирую Тютчева».

Надо ли говорить, что даже реальные эпизоды на страницах сатирического романа не походят на автобиографические заметки. Здесь все сдвинуто и несколько искажено. Однако главное схвачено: отношение к несвободе, которая установилась в стране, провозгласившей царство свободы и равенства. Эренбург оказался вместе с большинством русской интеллигенции, чья позиция по-разному выражена в бунинских «Окаянных днях» (о существовании этих записок тогдашний русский читатель еще не подозревал) и в «Несвоевременных мыслях» М.Горького, печатавшихся в «Новой жизни».

Неприятие переворота проявилось в статьях Эренбурга, публиковавшихся в газетах Москвы, а затем Киева и Ростова, и в стихах, начиная уже с ноября семнадцатого. На последних нужно остановиться: почти все они из двух сборников — «Молитва о России» (1918) и «В смертный час» (1919) были десятилетиями сокрыты в так называемых спецхранах. Еще бы, Эренбург оплакивал гибель России, молился за нее, прямо называл виновников несчастий народа.

Эх, настало время разгуляться,

Позабыв про давнюю печаль!

Резолюцию, декларацию

Жарь!

…………………

Господи, пьяна, обнажена —

Вот Твоя великая страна!

В «Молитве о России», «Молитве о детях», «Молитве Ивана», «Моей молитве», «Божьем слове» и других стихотворениях послеоктябрьской книжки — обращения к Богу с просьбой спасти погибающую родину, которая тонет в грехе и безверии:

«Гряди, Христова страна! Была, росла и молилась. И нет ея больше… О всех могилах Миром Господу помолимся».

Религиозные мотивы были и в «Стихах о канунах» (1916), но там они носили иной характер, иногда молодой поэт мог даже бросить вызов Богу, чтобы затем просить прощения, называя себя «блудливым и богохульным». Здесь все иное, хотя, казалось бы, что может потрясти человека, увидевшего европейскую бойню. Теперь другие мотивы, ощущение Апокалипсиса. Приведу строки из «Божьего слова», помеченного, как и многие стихи, декабрем 1917. Вот что писал Эренбург в первые недели революционной Москвы:

В ту годину люди отступили от Господа,

И друг друга поджидали с ножами острыми,

И пустела земля трупами смердящими,

И глумились дети над болящей Матерью,

И горели наши церкви православный,

Подожженные по наущенью Дьявола.

Конечно, это сказано в дни еще продолжающейся Мировой войны, но Россия уже вне ее, и речь явно о другом — «о тех, что в тоске предсмертной молятся, о всех умученных своими братьями». Через несколько месяцев, пережив и боль Бреста, и удушение свободной печати, Эренбург скажет в стихотворении «Осенью 1918 года» (написано в августе, еще в Москве, незадолго до похожего на бегство отъезда на Украину, захваченную немцами):

Вольный цвет, дитя иных народов,

Среди русских полей занемог.

Привели они далекую свободу,

Но надели на нее ярмо.

В этих стихах нет языка прямой политики, бытовой конкретики, но авторская позиция вполне определена. «И страна моя по-прежнему раба. Шумит уже новый хозяин». Чтобы сказать это, нужен был опыт жизни в «совдепии», а в первые дни «триумфального шествия» новой власти оставалось надеяться: «Все изведав и все потеряв, да уйдет она (Россия. — А.Р.) от смуты», и молиться: «Ту, что сбилась на своем таинственном пути, Господи, прости!»

Тогдашняя критика, не касаясь позиции поэта, определила «Молитву» как «темную и религиозную поэзию» и утверждала, что перед нами — «стон, плач, что угодно, только это уже не стихи или еще не стихи». Но она же видела в каждой строке «великое страдание за Россию».

Через много лет, уже признав слабости своей первой поэтической попытки осмысления революционных событий, автор отмечал в одной из автобиографий: «Первые два года (после возвращения из эмиграции в июле 1917. — А.Р.) я разделял взгляды „оборонцев“ и „патриотов“, писал контрреволюционные стихи и фельетоны». В «Хулио Хуренито» о той поре с предельной откровенностью: «Прошла повсеместная панихида. Причем многие оплакивали то, чего раньше не замечали… Я вспоминал, отпевал, писал стихи и читал их в многочисленных „кафе поэтов“ со средним успехом». Стихи «подкреплялись» фельетонами и статьями. Пищу для одних давали прежние фронтовые наблюдения — вплоть до весны 1917-го, материалы для других почерпнуты в Москве зимой и весной 1918 года. Эренбург в первой половине восемнадцатого пишет о быте и литературной жизни, о большевистских вождях, о войне и Брестском мире. Пожалуй, последнее событие решающим образом определило все написанное им в те месяцы. Мы говорим о статьях, ставших основой второго раздела этой книжки. В корреспонденциях, посылаемых в 1916–1917 гг. в «Биржевые ведомости», менее всего видны «патриотические» позиции автора, он даже сомневался в смысле войны, называл ее «бойней». Но когда новая власть провозгласила декрет о мире, а затем пошла на Брестский договор, после которого немцы на «законном» основании оказались под Курском, Эренбург открыто осуждал большевиков. Впрочем, еще раньше он прямо написал о них в уже упомянутой корреспонденции «Виновники мятежа русских войск во Франции» («Биржевые ведомости», 1917, 19/Х).