На тонущем корабле. Статьи и фельетоны 1917 - 1919 гг. - [7]

— А валета и нет…

Мысли все путаные лезут без толку, убегают… Вот я дровами, как Анфиса… огурцы теперь бы посолить… Тепло, а август… После грибов ноет под ложечкой… стара… что это зал такой вспомнился… собрание Дворянское… Поленька, сделай книксен… улыбается князь. Прислуга входит, косоглазая Анфиса, лицо рябое, а на нем большущий мясистый нос, вроде ореха грецкого.

— Барыня, а дрова-то, и не привезут их…

Пелагее Матвеевне сразу холодно становится, тупо глядит на Анфису, визжит:

— Ну и пускай… без царя захотели… и замерзнем… и хорошо… пусть их!..

Озирается:

— Ты, Анфиса, дверь замкнула?

Все время боится Пелагея Матвеевна, чтоб не пришел кто. Двери сама осматривает, все замки, крючки, задвижки. Ами только то и дело пускают во двор, не украли чтоб, теперь все могут…

Жарко в столовой, душно, рамы не выставлены. А Пелагея Матвеевна кутается в платок, зябнет, хнычет.

А в кухне, сняв со стенки лампу, читает Анфиса Священное Писание, читает по складам, силясь и кряхтя. Нехорошие сны у Анфисы — то крысы ее нос грызут, то будто идет кот и не голова у него, а тыква, и не такое… Да что кругом творится-то… Царя прогнали, говорят, лучше так, дай Бог… И то плохо — вот вчера Анютка говорила, будто у Преподобного просфор не пекут. Последние времена. Та же Анютка поволокла Анфису голос свой давать. За номер третий, конечно, потому первый — господа, куда уж нам идти, а за пятый[20] страшно — озорники: из третьего-то хорошо говорят, и землю поделят поровну, и порядок, и чтоб без обиды… Умные люди, а зовут их «сицилисты-леволицеры», — и слово это говорит Анфиса торжественно и полнозвучно, как иудейские имена в родословной Иисуса… А все-таки страшно… Вот сегодня целый день благовест. Одни говорят, монахи на Собор поехали, другие — сицилисты в театрах засели. Да не то… Усомнилась Анфиса, пошла к Пелагее Матвеевне.

— Слышите, барыня, звонят как? Что это, или кто на престол лезет?

— И полезут негодяи, — ворчит Пелагея Матвеевна, — и сюда заберутся. Вот ты окно в коридоре, что во двор, заперла — погляди!..

Сейчас Анфиса читает Священное Писание. Тихо, только тараканы возятся, и падают раздельные слова:

— Из дыма вышла на землю саранча…[21]

2

Как раз напротив особнячка Пелагеи Матвеевны — дом пятиэтажный. Украшения на фасаде и девы длинношеие и ненюфары[22] — Европа. И живут все люди просвещенные: литераторы, присяжные поверенные, доктора; только один спекулянт. Вот и в квартире [номер] 6 у писателя-символиста изысканное общество собралось: m-me Элеонора — теософка, офицер с орденами, еще писатель помоложе, да несколько просто интеллигентов.

— Никто не слушает «товарища», — стонет интеллигент. — Недостоин народ наш свободы — хамы, насильники, воры. На трамвае у меня два ключа украли. Палки требуют. Рано дали мы им свободу, не учли. Говорят — учите их. Этих-то мужиков. Не-ет. Пускай попробуют, проявятся. Порежут друг друга, а потом приедет генерал на белом коне — усмирит. И лучше будет…

— Что вы, — грустно вздыхает теософка, — вы говорите, на коне генерал, а я думала — Милюков…

— Так точно, палка необходима, — учтиво поясняет ей офицер. — И возьмите, до этой «свободы» офицера, который, простите, и в морду дает при случае, очень солдатики уважали, любили, можно сказать. А теперь комитеты и прочее безобразие. Чтобы «земляки» наши резолюции выносили… не могу. Они мне Георгия за храбрость присудить хотели… Отказался, — хитрость! Так точно, палка необходима, дисциплинарная власть моя.

Писатель-символист недоумевающе оглядывает гостей, закатывает глаза вверх и вещает:

— Уходите. Прячьтесь. Спасайте нашу культуру, мудрость, веру от этих варваров. Все достояние в библиотеках, музеях и в ваших душах. Храните музеи. Защитите от голоса улицы уши ваши. Я не раскрываю этих треклятых газет, я почти не выхожу из дому. В моих ушах звенит пеон[23].

— А я, мэтр, — заявляет молодой писатель, — занял несколько иную позицию. В душе я бесстрастен, но я слежу за этой игрой страстей. Я выше ее. Но сколько материала для моего грядущего романа…

Все начинают беседовать о пеонах и ямбах, о символистах и футуристах. Лишь четверть часа спустя по поводу пастилы, стоящей семь рублей и заменяющей сахар, возвращаются все на землю. И вновь умер интеллигент:

— Хамы! Палку! Генерала!..

Только m-me Элеонора мечтает:

— Как бы я хотела видеть Учителя! Каждую ночь мне снится храм в Дорнахе!..[24]

3

На скамейке Пречистенского бульвара часа два уже сидит солдат Иван Ходотов, Воронежской губернии, здоровый парень. Делать нечего, сидит, скучает. Сгрыз на гривенник семечек и тыквенных на четвертак, выкурил десяток «смачных». Скучно… Подошли два солдата, молодые парнишки. Поругались немного. Спели «Последний нынешний денечек», зачем — неизвестно, так, со скуки тоже, да на половине оборвали.

Прошли женщины-солдаты. Все трое долго молча смотрели вслед.

— Что это, бабы настоящие, что ли? Вроде как мужики!..

— Да ты погляди-ка сзади… Бааабы!..

— Тоже воевать лезут, стервы!.. Не ихнее дело! — сердится паренек.

А Иван Ходотов безразлично отвечает:

— Пущай, ежели хотят они… Воля ихняя. Потому мы не хотим.

Ушли парни. Подсели бабы, какие-то кухарки из соседнего дома. Подшучивали Ивана: