На тонущем корабле. Статьи и фельетоны 1917 - 1919 гг. - [61]

3. Холодно

Холодно, и, кажется, никогда уж, нигде не согреться. Прыгаем по теплушке, бьем в ладоши. На маленьких станциях не теплее. Сквозь разбитые стекла врывается ветер с колючим снегом. Единственный огонек — сальная мутная свечка сиротливо дрожит в черной теплушке.

Входят солдаты в легких шинелях. Много ночей подряд они коченели в оледенелых полях. Курск не Лилль, и эти элегантные английские шинели не спасают от мороза. Я думаю о молодых людях в шубах, прогуливающихся по Крещатику, которые ворчат: «Чернигов отдали — это возмутительно». Негодовать — скучно, уговаривать — унизительно. Умные люди говорят — так от века заведено. Не знаю, может быть… Только плохо заведено.

Дрожим, пытаемся с головой окунуться в мокрые пальто. Как бы согреться? Одна тоска, одно желание не остывает: дрова! И вот на одной станции сотни людей, озверевших от холода, выскакивают из вагонов и начинают ломать высокий, хорошо слаженный забор. Никакие пулеметы не остановят их теперь. Кто-то тесал бревна, городил ограду. Теперь вместо забора несколько досок, забытых солдатами. Не так ли осенью семнадцатого года такие же озябшие, усталые люди сломали другую великую ограду нашего отечества?..

Печурка накалилась добела и дышит жаром. Все блаженствуют, ошалели, молчат, дремлют. Мы сидим вокруг печки на узлах, корзинах, просто на корточках, как древние огнепоклонники, и с благоговением смотрим на летучие языки пламени.

Но покойный забор быстро сгорел. Остыла печка. В щели влетает снег. Снова холод. Ночь. Поезд стоит. Больше нет ни столбов, ни изгороди. Кто-то, замерзая, еще пробует развлекаться и других развлекать, пересказывая газетные новости: «На фронте дела лучше, послали танки…» На фронте — там холодно, очень холодно. «В Москве паника». Да и в Москве сожгли все заборы, все стулья и все деревянные дома. Там холод, страшный холод. «Из Парижа сообщают о выборах в палату…». Еще угольный кризис. Снег. Знаете, даже в Париже холодно. Остыл мир, неприютный и страшный. Зачем мы едем в Харьков? Теперь бы хорошо на экватор, да еще в шубе, и печку бы там затопить…

4. Куру украли

Проезжаем места, где недавно еще шли бои. У дороги сторожка, а на пороге дебелая румяная баба. Нраву она не трусливого, а любопытства отпущено даже сверх обычной бабьей нормы. Любит вот там на пороге стоять, чужих людей смотреть. По этой дороге два года тому назад пришли с севера большевики, потом бежали, за ними скакали немцы, потом снова пришли большевики, и снова ушли, пришли добровольцы… Два месяца тому назад у сторожки шел бой. Много видала баба. По Тютчеву, она пила бессмертие на пиру богов[228]. А ее послушать, забудешь и о бессмертии, и о смерти. Всех вспоминает: «Большевики всех кур перерезали, немец гуся стащил, еще большевик гусей забрал, „квиток“ дал, кажись, большевик, а вот ваш, что ли, куру рыжую украл». Революция? Контрреволюция? Величественная катастрофа? Может быть — в Москве, в Киеве, в Ростове. А в сторожке весьма недовольны пропажей кур.

5. «За них страшно»

Угрюм и молчалив А. Офицер, казак. Едет домой в отпуск, с фронта едет. Газет там не читал и только сейчас в вагоне узнал, что его родной городок был на сутки занят махновцами. Там осталась его жена-врач, и он в смертной тревоге за нее. Уж давно служители госпиталя, которые еще вдоволь не нагулялись, грозились: «Вот придут наши — мы тебе покажем». Не любят ее за то, что, когда город был во власти большевиков, она спрятала у себя раненых офицеров.

Рассказывает это казак и кончает: «Не дай Бог, если ее тронули. Всех вырежу».

Мы успокаиваем его — ведь махновцы в N. пробыли всего несколько часов, притом жители, верно, убежали из города. Он не[на]долго забывается и говорит о другом.

Потом, усталый, засыпает. Но ночью просыпается:

— Страшно мне…

Я усмехаюсь, вспоминая его рассказы о боях под Киевом и в Чернигове.

— Не за себя, за них страшно. За них мучаюсь. Если только посмели — страшный конец примут. Как же не бояться мне греха?..

6. Борцы

Разных борцов родила гражданская война. В одной армии, под одним знаменем сражаются люди, движимые различными побуждениями, идеями, страстями. В нашей теплушке, где незнакомые люди на несколько суток сведены друг с другом, это особенно ясно выступает.

Вот мальчик, горящий одной мыслью — отдать себя за Россию. Его, конечно, очень мало интересуют классовые интересы буржуазии, у него нет ни имения, ни сейфа, ни акций. У него, верно, мама, сестры, весь он еще домашний, с застенчивой улыбкой и с аккуратным, женской рукой сложенным мешком. Он не умеет говорить речи, не читает газет и вряд ли отличит Шульгина от Мякотина[229]. Но в стране, где в течение двух лет все на краю смерти, он один из немногих, умеющих умереть. Его пафос — жертва за Россию, чье имя он произносит стыдливо и нежно, как имя невесты.

Подполковник X., старый военный, носитель того, что было ценным в прошлом. Скромный и строгий, он молча делает свое дело. А трудное это дело: слабым телом прикрывать дверь родного очага. Каким несовершенным, старомодным кажется нам слово — честь! (уж где нам до чести, хотя бы честность мещанскую сберечь). X. умрет за честь родины на пороге, на паперти, не выпуская из рук ключа, пусть ржавого, зато все же ключа, а не отмычки.