На тонущем корабле. Статьи и фельетоны 1917 - 1919 гг. - [3]

Когда я приехал в Петроград, пулеметы еще стреляли. Ночь я провел будто возле Арраса[9]. Бродил по улицам. Полинявшие флаги, полинявшие слова.

— Товарищ, убирайтесь!

На Выборгской стороне обругали «буржуем», на Невском — «большевиком».

В трамвае какой-то старичок сказал:

— Все от жидов, их убить надо…

Все одобрили.

Другой сказал:

— От буржуев.

Тоже одобрили. Озлоблены все друг против друга, за что и почему — кто разберет? Каждый ищет своей пользы. Неужели Россия, которая, — прежде скованная, темная, — давала миру пример любви и самопожертвования, от жажды минутного наслаждения, от партийных склок, игры честолюбий — явит всем новый, зверский лик?

Третьего дня, когда получились страшные вести с фронта, казалось мне, — теперь поймут все, опомнятся. Россия больна, Россия при смерти.

— Надоели эти мне все телеграммы, — пропищала какая-то барышня студенту.

В кафе «Ампир» музыка, смех… Пришел «сознательный» пролетарий, выкурил сигару за три рубля. Зарабатывает теперь хорошо: свобода.

Неужели любовь к нашей родине, к революции, наконец, ко всему человечеству, которому Россия несет освобождение плоти и воскресение духа, не спаяет обезумевших людей? Оценить что-либо вполне можно, лишь потеряв его. Девять лет я тосковал о России. На Западе я понял ее значение и духовную мощь. Вот уж со всех сторон льется кровь. Немцы надвигаются. Весь мир смотрит — неужели Россия была лжепророком, неужели дух примирения и любви столь же быстро вылинял нам красные флажки? А у нас, русских, еще один страшный вопрос:

— Неужели отдадим родину на раздел и поругание? Да не будет! Праздники кончились, всю чашу горечи нам надо ныне испить. Но не погибнет Россия.

Но родимой земли не разделит

На потеху себе супостат[10].

На чужбине

1.

Марсель. Чистый четверг. Сухим жаром дышит мистраль[11]. Люди всех мастей, всех пород. По белому слепящему шоссе шагают наши солдаты. На них пришли поглядеть все — очередная «новинка». Завтра позабудут. Так глядели на сомалийцев, на берберов, на аннамитов. Какая-то дама кидает завялые розы, кто-то тоненьким голоском кричит:

— Vive le Tzar!

Солдаты молодцевато все шагают и шагают. Союзники довольны:

— Высокие… oh се sont des gaillards[12].

— Как маршируют… выправка-то…

Час спустя я сижу в маленьком кафе у лагеря. Там уже толпятся всякими правдами и неправдами утекшие солдаты:

— Хорошо живут эти самые хранцузы… и на кой ляд им воевать…

— А и нас сюда приволокли… мужиков у них мало…

— Ты не очень… сказано, исполняй… потому долг…

Родные! Милые! Вот вы вновь предо мной во всей темноте своей. Ею вы и бедны, и богаты. Вы храбро деретесь, без задора, но и без страха идете на смерть. «Потому — долг». Но за что — вы не ведаете еще. Вот французский пастух из Пиренеев — и тот бубнит что-то об «интересах Франции в Сирии», а вы не разгадали еще, что боретесь за свое, за общее, за Русь.

Хозяйка ради гостей необычайных завела хриплый граммофон. И вот под звуки вальса из «Веселой вдовы» бородатый солдат-пермяк рассказывает, как на пароходе по приказу одного офицера выпороли солдата. Рассказывает, слегка шамкая, унылым беззвучным голосом. За соседним столиком французские солдаты. Смеясь, они обсуждают достоинства некой m-lle Марго. А от всего этого еще страшнее рассказ пермяка:

— … И говорит ен ему так, што скидывай портки…

* * *

С французами наши солдаты как-то не сошлись. Зовут их «шоколадниками» и сторонятся. Зато закадычные друзья с бельгийцами и… с сенегальцами.

— Только что черные, а то сердечный народ…

Негры научились даже немного изъясняться по-русски. Скаля белые зубы, в упоении кричат:

— Здорово, товарищ!..

В одном русском полку — солдат мулла (из татар). Он говорил с сенегальцами по-арабски. Те вначале, услыхав от русского знакомую речь, испугались, потом обрадовались, как дети. Один негр, уже старенький, с десятком курчавых волос на подбородке, спросил муллу:

— Почему Аллах нас сделал черными? Вот белые всем правят…

— Погляди, я тоже не белый, — утешил его мулла.

* * *

Мне тяжело говорить с французами о том, что творится в русских бригадах. В Марселе был бунт, растерзали офицера. После этого расстреляли двенадцать человек. В лагерях что ни день — порка. Офицеры на глазах у французов бьют солдат. Когда наши солдаты приходят в деревню, будь то днем или ночью, по приказу русских властей сторож мэрии бьет в барабан и объявляет жителям:

— Запрещается продавать вино, запрещается…

И потом многозначительно:

— Это русские!..

На днях французский артиллерист говорил мне:

— Знаете, так его и ударил по щеке, а он пошел, постоял и пошел… минуту спустя пьет чай, как ни в чем не бывало… Подумайте, чтоб меня кто-нибудь ударил?

* * *

Несколько месяцев уже прошло со дня приезда наших бригад. У Румпельмейера[13] дамы продолжают щебетать: «Конечно, они очень экзотичны, но варвары». В кулуарах палаты продолжают без жара возмущаться нашими военными «нравами». Как всегда, «гордый взор иноплеменный»[14] видит в нас лишь самое темное, часто внешнее, навязанное нам. Не умеют они за этим отличить всего, чем богата и крепка Россия. А многому могли бы поучиться граждане Республики, которые назубок знают «Déclaration des Droits» etc.