На тихой Сороти - [5]

— Не твоего это ума дело, дитенок. Знай молчи шибче. — Но я не могла молчать. Чувствовала, что в дом вошла какая-то тревога, горе. Какое? С дедом разговаривать было бесполезно —как в рот воды набрал. А бабка голосит, как по покойнику. А о чем?

Постилая мне на ночь постель, она вдруг жалостливо спросила:

— Дитенок, как же ты теперь будешь расти без папеньки?

Я промолчала.

К ночи дедушке стало легче. Он поднялся, обрядил проголодавшуюся скотину, напился чаю и спокойно уснул. И я успокоилась. Не ахти какое горе. Ну ушел отец от матери. А мне-то что? Я с ними не живу.

Утром дедушка не проснулся. Смерть его была совершенно неожиданной. Он никогда не хворал и ни на что не жаловался. Хромал немножко на правую ногу. (Ранили на японской войне гранатой-шимозой.) А так был здоров, работал в поле и по дому не покладая рук. Горе подкосило мою бабку под корень. Она сразу вдруг постарела, стала ко всему безучастной.

После дедушкиных похорон мать увезла меня с собою в город...

Днем в квартире раздался звонок. Долгий, нетерпеливый. Я подумала: «Кто-то чужой». Защелкали по паркету Тонины шлепанцы без задников — пошла открывать. И тут меня кольнуло в сердце: «А вдруг это бабушка приехала!» Но в прихожей заверещал Вадька: «Мама! Мама пришла!» Я равнодушно подумала: «Чего это она сегодня так рано?»

Мать пришла необычно веселая, оживленная. С размаху швырнула свой брезентовый портфель на продавленный диван. Пригладила волосы. Улыбаясь, спросила меня:

— Ну как, дочка, дела? Все куксишься? А зря. Тоня с досадой махнула рукой:

— А ну ее. Напустит на себя с утра мирихлюндию и киснет, и киснет целый день. Надоело.

Мать весело сказала:

А у меня новость. Слушайте внимательно. Через три дня мы уезжаем!

Ура!—завопил Вадька.

Куда это? — озабоченно спросила Тоня. — Аль дачу сняли? На какие, интересно, доходы? До получки и так не дожить.

Нет. Не дачу. Совсем уезжаем. В Пушкинские Горы. Место я там получила. Старшего агронома района.

Тоня присвистнула:

Вот те раз! Не было печали. Или вы не знаете что сейчас в деревне творится?

Знаю. Началась сплошная коллективизация. И мое место, как специалиста, там. Или, по-твоему, меня зря советская власть учила? Разве тут работа? На счетах любую девчонку можно научить щелкать. Нет, я хочу настоящего дела.

А что ты будешь делать? — спросила Галка.

Колхозы организовывать. Ах ты Галчонок этакий! Ты даже и не представляешь, как мы здорово заживем на новом месте! Пушкинские Горы — это же рай земной. Русская Швейцария. Давайте обедать и начнем не спеша укладываться. Дела у нас много.

Я не знала, как воспринять новость. Радоваться боялась. У нас в Сергиевке тоже говорили: «В городе не жизнь, а рай. Никто не ломает спину от зари до зари. Оттрубил свои часы — и никакой заботушки. Хоть песни пой, хоть булки жуй, хоть по Невскому, как барин, прогуливайся». А тут оказался такой рай — хоть ложись да помирай...

Весь вечер я думала о Пушкинских Горах. Что это такое? Раз колхозы — значит, деревня. А похожа ли она на Сергиевку? И далеко ли оттуда до Сергиевки?

Не вытерпела. Спросила, ни к кому не обращаясь:

Где ж находятся эти самые Пушкинские Горы?

На Псковщине,— с готовностью откликнулась мать. — Место знаменитое. Великий русский поэт Александр Сергеевич Пушкин там похоронен.

И я сразу вспомнила. Дедушка в тех местах бывал. Все собирался меня отвезти на могилу Пушкина, как подрасту. Да-вот не успел...

Я так обрадовалась, что неожиданно для себя запела.

Гляди-ка ты! — удивилась Тоня. А мать засмеялась:

Пой, дочка, свои припевки сколько влезет.

Но я смутилась и замолчала. А настроение так и осталось хорошим. В первый раз с тех пор, как я попала в город. И в первый раз я глядела на маму не искоса. Надо же — какой она молодец! Такое место выбрала. Вот только насчет колхозов что-то не то. Чего их организовывать, когда они уже почти всюду есть. И Сергиевка моя с самой зимы не Сергиевка, а колхоз «Светлый путь».

Мне вспомнилось, как мы вступали в колхоз. Как моя бабка чуть не опозорила нас с дедом на всю округу. Все была за колхозы. На сходках громче всех кричала, что колхоз для бедняков — спасенье, а как дошло до дела — другое запела. Как вскочит — руки в боки — да как полыхнет зелеными глазами:

— Не пойду в колхоз! Он мне без надобности. Что у меня, семеро по лавкам сидят? Мне и без колхоза живется как у Христа за пазухой.

Дедушка от неожиданности растерялся, слов для возражения не нашел. Только моргал. Зато я не растерялась:

Ах ты несознательный элемент! Не хочешь — не надо. Живи одна. Будем делиться. Тебе — спальня, нам с дедкой —горница. Тебе — корова, нам — нетель, тебе... — В пять минут я поделила все наше добро. Теперь молчала и моргала бабка, а дед подзадоривал:

Правильно, внученька! Аи да молодец. А как же дрожки? Ведь они у нас одни?

Распилим пополам! — брякнула я. Дедушка захохотал, а бабка сказала:

Тьфу! Охальница. Коровий лапотёнь-побрекун. Сперва наживи, а потом дели. А ты что, старый, хихикаешь, как пьяный китаец? — набросилась она на деда. И — шасть за порог — бухнула дверью. Мы с дедом так расстроились, что даже лампу в тот вечер не зажигали. Сидели в потемках и молчали.