На Тихом Дону - [21]

— Ты куда же меня повезешь? — спросил я.

— А уж я знаю. Тут есть комнаты.

— Хорошие?

— Первый сорт комнаты: ни клопика, ни блошки нет! Одно слово городские комнаты, и цена, как в городе…

— А именно?

— Да как в городах-то? гривенник за ночь!

Вскоре он подвез меня опять к желтенькому домику, на этот раз двухэтажному, с вывескою, гласившею, что это «постоялый двор», и пошел сам узнавать о комнатах, оставивши меня на дрогах.

— Пожалуйте, — сказал он чрезвычайно галантно, появляясь назад: — там барышня вам покажет.

Я вошел во двор, поднялся по крыльцу и подошел к дверям, никого не видя. Молоденькое женское личико выглянуло из флигелька, соединенного с домом деревянным высоким мостиком, и скрылось опять. Наконец, дверь в домике отворилась, и на пороге показался смуглолицый человек среднего роста и средних лет.

— Мне комнату, пожалуйста, — сказал я.

— Вам заночевать?

— Да.

— Пожалуйте туда.

Он показал на флигель. Я прошел туда по зыбкому мостику из тонких досок и отворил дверь. Девочка лет шестнадцати поспешно расстилала тонкий, как блин, тюфячок на деревянной койке в маленькой и узенькой комнатке без всякой мебели. Краска смущения заиграла на ее миловидном личике.

— Вот комната, — сказала она и быстро исчезла.

Я умылся и пошел походить по станице. Постоялый двор находился около обширной базарной площади. Небольшие, невзрачные деревянные лавочки с вывесками тянулись по одной ее стороне. На нее же выходили — станичное правление, аптека и небольшой женский монастырь. За монастырем, в недалеком расстоянии, на краю станицы — к Дону — находился и знаменитый на Дону старинный собор, где уцелело значительное число исторических реликвий. Я направился прямо к собору. В запертой и замкнутой ограде играли ребята, то перелезая через нее, то карабкаясь по разросшемуся тутовому дереву. У ограды лежат чугунные Азовские ворота и весы, взятые казаками в 1641 году. Неподалеку стоит чугунный памятник в виде пирамиды, сооруженный в память пребывания в Старочеркасске покойного наследника-цесаревича Николая Александровича.

— Ребята, а где цепи Разина висят? — спросил я у мальчиков, игравших в ограде.

— Цепи? А на паперти. Они замкнуты. Вы попросите сторожа, он вам отомкнет. Пятачок ему дашь, он отворит.

Я пошел в сторожку. Было очень жарко и душно. Два сторожа сидели там в одном белье, — очевидно только что проснувшись. Небольшая комната, пропахнувшая тютюном, была вся облеплена картинками и листками: разорванная карта Российской империи, лубочная картина в память 25-летия царствования Александра II, несколько воззваний и листков («о загробной жизни», «о соблюдении постов») — красовались на стенах.

— Не можете ли мне отпереть собор? — обратился я к сторожам: — я хотел бы его посмотреть…

— А ты отколь? — довольно сумрачно спросил один из них, шамкая беззубым ртом.

— Я издалека.

— А по какому делу?

— Да вот, заехал поглядеть вашу станицу.

Мой ответ, по-видимому, не удовлетворил старика. Хотя он и ничего не сказал, но вся небольшая, сухопарая фигурка его выразила решительное неудовольствие. Он, не торопясь, надел свои шаровары, сделал цыгарку, покурил, сплевывая на сторону каким-то особенным щеголеватым манером, потом достал ключи и молча пошел из сторожки. Я последовал за ним.

— Вот цепи, смотри, — сказал мой чичероне, отомкнув двери собора.

В соборе было прохладно. Торжественный, глубокий покой чуялся в сосредоточенном безмолвии его. Старая живопись, потемневшие иконы, свидетели глубокой старины, глядели с иконостаса. Цепи с замком, в которые закован был Разин, висели у входа.

Надпись на стене собора в честь войскового атамана Лукьяна Максимова, при котором заложен был самый собор, напомнила мне об его современнике и сопернике — Кондратии Булавине…

Я осмотрел в соборе все бегло, потому что мой чичероне ждал с очевидным нетерпением, когда я уйду. На стене, при входе в собор, висело в рамке краткое описание истории собора и его примечательностей; оно гласило, между прочим, что собор несколько раз погорел. Подальше красовались надписи в честь атаманов Корнилы Яковлева и Лукьяна Максимова. Первый был современник Разина, а второй Булавина; оба они явили одинаковую верность и преданность российским государям во время известных казацких возмущений.

Наконец, я дал посильное даяние моему суровому проводнику, — после чего он несколько «отмяк», — и вышел из собора. В ограде, по-прежнему, играли дети.

— Ну что? видал цепи? — обратились они ко мне, как к старому знакомцу.

— Видел.

— А вот тут он сидел, под колокольней. Тут карты раз нашли и бутылку.

— Какие же карты?

— А в какие он играл.

Я поговорил с ними. Они охотно болтали мне обо всем: где они учатся, какие у них учителя («один добрый, а другой иной раз затрещины дает»), и о том, как у них хорошо весной, когда все потопляет вода и когда из окон можно ловить рыбу.

— Ты бы вот справил себе удочки да ходил бы с нами, — предложили они мне при прощанье.

Я возвратился на квартиру. Самовар уже кипел на столе. Я попросил хозяина принять со мной участие в чаепитии. Вошел тот же черный объемистый человек в одной рубахе и черных шароварах, заправленных в сапоги. Он был раздражен и озабочен.