На своей земле: Молодая проза Оренбуржья - [30]

Наконец, впереди вместе с рассветом заблестело капельками ртути сквозь поредевшую чашу долгожданное озерцо. Мы на месте. «Утренняя зорька» — так ласково называется охота в это время. Отец стягивает с меня мокрые штаны и рубашку, достает из рюкзака сухую одежду. Облепленный комарьем, я переодеваюсь, стараясь не свалиться с большой качающейся кочки. Отец уже накачал маленькую резиновую лодочку, склеенную из двух автомобильных камер. Усевшись в лодочку, он помогает забраться и мне. Боясь лишний раз плеснуть, мы подтягиваемся за камыши поближе к воде.

Прошелестели над головой первые утки, чуть различимые в темном, лишь на востоке опаленном зарею небе. Молча заряжаем ружья и замираем. Неожиданно гремит выстрел, и вслед за ним — шлепок и трепыхание о воду крыльев подбитой птицы.

— Есть одна... — шепчет отец, переламывая ружье и доставая дымящуюся гильзу. Я не успел заметить, откуда появилась утка, но теперь вижу, что ее серенькая тушка покачивается на мелкой ряби в десятке метров от нас.

Теперь я еще внимательнее, еще напряженнее смотрю вверх, отчаянно кручу, головой. Прямо над собой вижу партию уток — они идут высоко. Не достать! Целюсь и, задохнувшись от волнения, стреляю. Забыв обо всем, слежу: упадет или нет? Утки после моего выстрела круто взмывают вверх, превращаются в черные точки и пропадают.

— Торопишься, едри тебя... — бормочет отец.

Нас охватывает азарт. Еще одна птица, сбитая отцом, покачивается в озере, я же промахиваюсь в третий или четвертый раз.

— Ма-а-ази-и-ла... — презрительно тянет отец после каждого пустого выстрела.

Утки идут хорошо. Почти не целясь, навскидку, отец дуплетом срезает на лету пестрого селезня. Птица ранена и, хлюпая по воде крыльями, опешит укрыться в спасительных камышах. Удачным выстрелом я прерываю ее бегство.

— Все, шабаш! — говорит вдруг отец и вешает ружье на шею. Это значит, что охота закончилась. Мне жаль, что сейчас, в самый разгар тяги, отец обрывает охоту, но он неумолим: впереди еще целый день и дичь на жаре может пропасть.

В руках у отца маленькие, вроде теннисных ракеток, лопаточки. Он гребет ими по воде не спеша, собирая убитых уток...

И сейчас, когда, вспоминая, вижу я, как медленно погружаются простые, струганые лопаточки в воду, как медленно загораются в лучах утреннего солнца и со звоном падают с них тяжелые, теплые капли, как зеленеют камыши и качают коричневыми головками под свежим ветерком, — становится мне грустно, и какая-то неизъяснимо-сладкая боль и тоска зарождаются в сердце.

Будет новый день и новое утро, и своего сына, может быть, повезу я вот так же по светлому озеру на легкой резиновой лодочке, и буду я счастлив и грустен, потому что не я сижу уже в лодке — замерзший, искусанный комарами, невыспавшийся, а неведомый мальчик, которого не было, но который родился и стал моим сыном. А я буду грести медленно-медленно по тихой стоячей воде, и будут загораться под солнцем медовые капли с весла, и будут качаться камыши... И все повторится...

ИВАН ГАВРИЛЕНКО

АВЕРКИЕВ ДОМ

Александру разбудил на ранней заре грохот железа.

Сосед Федор Есин притащил поломанную самоходку и теперь грохотал внутри комбайна: вдруг принимался реветь мотор, гоня цепные передачи, и тогда позади машины под железной гребенкой начинала расти копна белой новой соломы.

— Вот прах его возьми, опять приволокся, — возмущалась Александра.

Дмитрия не было. Лишь подушка на диване хранила вмятину от его головы. Александра погладила ладонью эту вмятину. И позоревать-то ему некогда — вылитый Аверкий. Она скользнула глазами по фотографиям на стене. Аверкий был изображен на них по-разному. То лежал, белея рубахой, в ряд с другими на фоне косилок, запряженных верблюдами, то сидел чинно на табурете, сложив руки на коленях закинутых одна за другую ног. То прислонялся спиной к грузовику, по борту которого тянулось полотнище: «Сельскохозяйственная артель «Труд». 1.V.33 г.» А на одной стоял с резко выступившими скулами, держась за краешек гроба. Всего-то доставалось ему в жизни больше других.

Александра помнит, как прибежал младший брат Аверкия Григорий, закричал: «Батько утопли!» Кто-то в праздничный день незаметно подпилил несколько бревен на мосту, и автомобиль с людьми, направляющийся на торжества в совхоз, упал в воду. Многие выплыли, а вот отцу Аверкия не повезло. Первой вытащили беременную Степаниду Ликопостову. Ее перенесли с лодки на берег и положили на траву. Мокрый, обтянутый домотканой юбкой живот выпятился горой. Аверкий в лодке с Никанором Свириденко искал отца. Когда багор зацепился за что-то, он присел на корточки, перегнувшись через борт, сказал: «А вот и батько!»

Григорий на берегу заплакал, затоптался босыми ногами на месте — Аверкий взглядом с лодки усмирил и выпрямил его. Лохматый Никанор Тихий, секретарь партячейки, наклонился над мертвым:

— Как же это ты, Иван Романович, ведь рыбак был...

Хоронили погибших с музыкой, черные ленты путались над гробом. Над селом в сторону Стукалюковского сада летели галки...

«...Этот-то где бродит!» — с сердцем подумала Александра о Дмитрии, хотя знала, сын сейчас в лугах. После того, как закончили с огородами, навалился сенокос, и с ним все никак не могли разделаться. Травы в этом году уродились хорошие, но из-за частых дождей луга не обсыхали, тракторы вязли, и многочисленные озера пришлось выкашивать конными косилками. В жаркие полдни даже на Коровьем мысу слышны были тугой стрекот косилок, крики погонычей, зачумленный фырк лошадей, которых мучил слепень. Лошади хвостами секли воздух, били задними ногами под живот, переступали и рвали упряжь.