На своей земле: Молодая проза Оренбуржья - [28]

— Ну куда же тебе домой? Пользуйся, раз государство бесплатно лечит, — наставительно шептал Самохин, а слесарь, крутясь от боли, отхлебывал свой новокаин и тихо матерился сквозь зубы.

Вскоре Самохина выписали.

— Не курить. Алкоголь ни под каким видом! — перечислял врач на прощание. — Иначе вернетесь к нам с инфарктом. В лучшем случае.

Дома Самохин приободрился. «Что ж ты, дурак, совсем расквасился! — думал он про себя уж не с грустью, а с тихой обновленной какой-то радостью и надеждой. — Ну, нет больше Валюши. И я мог бы... Ей-то, небось, легче было бы... Женщина — она не пропадет. А я — что? Память о Валюше — это само собой. А то — вроде как дружба, что ли... Найду какую-нибудь одинокую. И ей скучно одной и мне. Делить нам нечего, перед смертью-то. Деньжата остались, машину куплю. На природу станем ездить — порыбачить, или там искупаться, мало ли что? А еще лучше — домик подыскать частный. И чтоб садик при нем. Маленький, такой садик, с беседкой посреди яблонь. Вечерком вышел — огородик полил, редиски, лучку надергал. А потом, как стемнеет, в беседке чай из самовара пить. С яблоками. С яблоками-то душистее, слаще... Жить-то, боже мой, жить-то можно еще! Куда уж дальше откладывать? Некуда...»

Не так давно, на дне рождения, свел его старый друг, отставной майор Микулин с приятельницей своей жены. Женщину Татьяной Семеновной звали. За столом они сидели рядом. У Татьяны Семеновны оказался приятный, молодой голос, и Самохин спел с вей вдвоем несколько старых, любимых песен. Особенно хорошо получалась «Землянка».

— «Бьется в тесной печурке огонь...» — выводил басом Самохин, и Татьяна Семеновна подхватывала душевно и мягко:

— «На поленьях смола как слеза...»

— Ну чем не пара тебе! — возбужденно шептал на балконе Самохину подвыпивший Микулин. — Душевная женщина, и портниха классная! Моя Николаевна все время у нее обшивается. Да все нормально у вас будет, сживетесь. Ты мужик ничего еще, в силе.

Самохин курил «Беломор», кивал согласно, и все казалось ему простым и понятным.

Вот и решил Самохин сегодня, в этот хмурый осенний день, пойти к Татьяне Семеновне в гости — да не просто, а вроде как свататься.

Он остановился перед незнакомым домом с облупившейся штукатуркой. В тесном дворике, с вкопанными столбами для сушки белья, покосившимся грибком над детской песочницей и несколькими чахлыми, изломанными деревцами, было пустынно и тихо. Самохин вошел в темный подъезд и стал не спеша, с отдыхом подниматься по лестнице. На третьем этаже, с трудом разглядев стершийся номер квартиры на обитой желтой клеенкой двери, помялся, отдышавшись, и позвонил. За дверью послышались шаги, щелкнул замок, и высокая, полная женщина в бигуди сказала немного удивленно:

— Здравствуйте, Андрей... э-э, Николаевич. Входите.

Самохин вошел, стукнувшись плечом о вешалку и протянул коробку конфет:

— Вам.

— Ну зачем же, ну что вы... — Татьяна Семеновна смутилась и, взяв коробку, держала ее на вытянутых руках. — Проходите в комнату.

Самохин принялся снимать ботинки.

— Ох, не нужно разуваться! — запротестовала Татьяна Семеновна, и Самохин буркнул добродушно:

— Что ж я топтать-то буду...

Сняв обувь, он прошел в комнату, и пол холодил ноги сквозь тонкие синтетические носки.

— Вы садитесь, Андрей Николаевич, а я сейчас, у меня там духовка не выключена. Сына со снохой жду, вот и затеялась.

Татьяна Семеновна, смахнув со стола что-то блестящее, вышла, а Самохин грузно опустился в мягкое кресло.

Хозяйка долго не показывалась, и все хлопотала на кухне, гремела чем-то, и до Самохина доносился запах печеного теста. И стало вдруг Самохину одиноко и неуютно в этой чужой квартире с холодным, выстуженным полом, от которого неприятно ломило ноги. Тоскливым и нелепым показалось ему вдруг то, что сидит он здесь, в обжитой другими людьми комнате, заставленной многочисленными горшочками, баночками, из которых лезли сытые, сочные стебли изнеженных цветов, а на тумбочке, у зеркала, с плохих любительских фотографий под стеклом улыбаются незнакомые люди, которых знала и, может быть, даже любила Татьяна Семеновна и которые так безразличны ему, Самохину.

Вернулась хозяйка — уже без бигуди, причесанная, в ярком цветастом фартуке.

— Давайте пить чай! — весело предложила она. Самохин кивнул и еще глубже вдавил свое тело в кресло.

— Вот и хорошо! Я чайник поставлю. — Татьяна Семеновна торопливо ушла.

Самохин посидел еще немного. Он хотел встать, но половица громко скрипнула под ногой.

«Черт, еще подумает, что я шарю!» — отчего-то пришло ему в голову, и он крикнул в приоткрытую дверь:

— Курить-то у вас можно?

— Курите, у меня муж курил, и сын курит! — отозвалась Татьяна Семеновна.

Самохин повозился в кармане, вынул пачку «Опала», купленную специально для «представления» и без удовольствия задымил. Кривая колбаска пепла на конце сигареты росла, угрожая упасть. Самохин подставил спичечный коробок и, аккуратно прицелившись, уложил горку пепла.

— Чай! — резко, будто над ухом, сказала Татьяна Семеновна, и Самохин, вздрогнув, уронил пепел на пол.

— Ничего, я уберу... — заметив его растерянность, поспешила успокоить Татьяна Семеновна, но Самохин, нагнувшись, попробовал подцепить пепел рукой. Тот рассыпался тонким, невесомым слоем, и Самохин только испачкал пальцы. С минуту Самохин тяжело сопел, пытаясь взять пепел в щепоть, и чувствовал, как наливается кровью лицо и тяжелеет голова. Прямо перед собой он видел полные ноги Татьяны Семеновны и торчащий сквозь разорванное сукно тапочка большой палец с желтым ногтем. Самохин выпрямился, и кровь отхлынула от щек, а тупая тяжесть с затылка перекатилась куда-то под сердце!