На суше и на море, 1976 - [3]
Он посмотрел на нас испытующе и с грубоватым дружелюбием сказал:
— Могу дать накомарники. С возвратом. Идет? Мне не жалко, но штук двадцать уже на сувениры растаскали. Тому дай, этому дай — корреспонденты, гости, для них это экзотика — накомарник, а у меня люди в лесу. — И он ушел за дощатую перегородку подсобки.
Вот и нам кое в чем выпало быть первыми: с сегодняшнего дня прораб Уласик одалживал накомарники гостям только под честное слово. Уласик вынес их, эти легкие полотняные белые шляпы с черной сеткой до плеч, и, пока мы надевали их, замкнул подсобку, предупредил мастера, что уходит в лес и будет к вечеру.
Мы спустились к Таюре, к подвесному мосту. Надо сказать, что в Звездном вообще можно либо спускаться, либо подниматься пологим или крутоватым косогором и мало где предоставляется возможность идти по прямой… Собирался дождь. Таюра была темна. С непривычки ли к подвесным сооружениям, то ли так оно и было на самом деле, но показалось нам, что мост этот через Тагору покряхтывает…
— Времянка, — усмехнулся Уласик. — Не совсем так сделали, на скорую руку… — Он показал вправо, вверх по реке. — Вон там будет железнодорожный, постоянный. Вон, где табор, геологи… Через Тагору — и дальше, в тайгу!..
Так пройдет здесь Магистраль. Так пойдут поезда: вынырнув из сопок, прогрохотав над поблескивающей рябью Тагоры, исчезнут в сомкнувшейся за последним вагоном тайге.
…Уласик шел впереди, как хозяин, да так оно и было: это его лес, его прорабский участок. Он шагал широко, коренастый, с коротко, по-мальчишески стриженой головой, в кирзовых сапогах, в потертом пиджачке, туго обхватившем плечи.
Мы знали о прорабе многое. Знали, что он давно, двенадцать лет уже, в «Ангарстрое», что Уласики вообще фамильно «повенчаны» с путями сообщения (два брата его водят электровозы на трассе Абакан — Тайшет), что он, Валерий Уласик, еще до техникума поработал и на изысканиях, и на путях, и даже побывал в бригадирах.
И вот сейчас по дороге он еще кое-что рассказал о себе. Несколько лет назад решил поступить в институт («Было такое. Держал в медицинский. Нравились люди в белых халатах. Интересовался. Литературу почитывал. Такое загнешь ребятам — про аминокислоты, про сердце, где оно и почему бьется!.. Химию завалил. Хлор, бензол, этилен — как сейчас перед глазами билет»). Сказал, что ему не чужд спорт («В футбол играл, была страсть»), что любит рыбалку («Что-то никак не выберусь здесь, а ребята вот таких хариусов таскают!»), филателию («Чудеса… и страны-то такой уже нет, а марка ее живет!»).
Познакомившись с Уласиком поближе, мы убедились, что многим чертам его характера сопутствовала противоположная, как бы античерта. Все в этом человеке было противоречивым, но все и держалось, жило этими противоречиями, если позволено так сказать. Мальчишка — с милой короткой стрижкой, с ухватками и амбициями мальчишки — и сильный, басовитый голос, жесткая мужская складка у рта. «Уласик… Валерий Павлович… Валера… Валерка… Душа-человек…» Это так. Но твердою рукою правит у себя на участке душа-человек, прораб Валера!
Он не с первыми прибыл в Звездный. Были дела дома, да и быстро пошло с этим поселком— «десант», палатки, отряд прямо со съезда комсомола… Суть не в этом. Он не с первыми прибыл сюда, на Таюру, и не с первыми поспешит потом на новую стройку, когда эта пойдет к сдаче.
— Последний год был сдаточным на Хребтовой… Пришлось повертеться. Каждому участку, естественно, хотелось сдать свой пролет как можно лучше. В общем свой путь мы отладили так, что было и «хорошо», но в основном «отлично».
Мы задержались у края сыроватой, дышавшей холодом ямы, заглянули в ее глубину. Под ударом ветра, должно быть, или не выдержав собственной тяжести повалилось стоявшее здесь некогда дерево и могучим, живым плугом своих корней отворотило пласт земли… Осыпались стенки, наплыли края, но на дне покоилась — как и в час падения дерева, как сто, двести лет назад — белесая глыба льда. А стоял июль. Берега Тагоры горели, огнем полыхали купавы, оранжевые «купальницы азиатские», поэтически точно называемые здесь, в Сибири, жарки. Был, как говорят, самый звон сибирского лета, но, глухой к этому звону, покоился в яме коренной заматерелый лед.
И именно лед этот делал валку леса — и без того одно из труднейших дел человеческих — очень сложной задачей на трассе Байкало-Амурской магистрали.
Любые проекты — прокладывается ли магистраль, рождается ли промышленный комплекс, леспромхозы ли пришли добывать древесину — все они в буквальном смысле беспочвенны, если не учтен этот феномен природы — вечная мерзлота. Сибирь стоит на великой ледовой платформе, подтаивающей до некоторой глубины летом и снова мерзлой осенью, зимой и чуть ли не всю весну. Мерзлота подпирает снизу, мерзлота наступает со всех сторон — в зонах, как шутят геологи, «омерзения», то есть промерзания грунтов сплошь, от поверхности земли до 200—300-метровых глубин.
В таких условиях рождается, развивается, живет и гибнет сибирское дерево. Здоровье его должно быть «железным», воля к жизни — всесокрушающей, стоической. И это так. Деревья-сибиряки, будь то сосна или кедр, пихта или лиственница, растут медленно, трудно и долго.
