На суше и на море, 1974 - [35]

Анатолий Онегов БАЛЛАДА О РЫБАКАХ

Рис. Б. Даля

Памяти Анатолия Полякова,

рыбака и охотника

Ивана Михайловича четвертый день не было дома. Я ждал его один в большой рыбацкой избе на берегу таежного озера. Завтра он должен приплыть — таков уговор. Если он не придет, я отведу от берега свою лодку, пройду озеро, оставлю лодку в другом конце, в Концезерье, и пойду навстречу ему по- трудной таежной тропе на его озеро…

У каждого из нас в тайге были свои озера. Я ловил рыбу на Долгом озере, длинном и глубоком, как темная река среди черных еловых берегов. Мое озеро было порой тяжелым и неверным и от этих угрюмых берегов, и от кривых ветров, что сваливались с еловых вершин дерзко и неожиданно.

Такие ветра легко держала шитая онежская кижанка, но только не наши долбленки-челноки, в которых для двух рыбаков порой не хватало места.

На моем озере стояла охотничья избушка. В избушке была рудная, с дымом в дом, печь. Когда печь топилась, я открывал доску под потолком, и плотные полосы дыма сначала лениво, потом все быстрей и быстрей тянулись к этой прорези-трубе и долго качались в свете прореза. Когда было солнце, на полосы дыма падали тени осиновых листьев. Эти тени качались вместе с дымом, и казалось, не дым выходит из избушки, а листья осин плывут и плывут ко мне.

Протопив печь, я выгребал угли, выметал под печи, готовил рыбу: чистил, потрошил, резал на куски. Потом на широкой осиновой лопате-весле рыба уходила в печь и плотными рядами ложилась поверх омоченных стеблей тростника. Так рыба сохла. Сначала пеклась, дымилась. Иногда я вынимал из печи дымящийся печеный кусок, круто посыпал его солью, дул, чтобы не обжечься, и с аппетитом ел. Остальные куски к утру высыхали и становились тем самым сушником, который в мешках я носил с Долгого озера в наш рыбацкий дом. Там сушник складывался в корзины, а потом снова за плечами или в плотных тюках на спине сельповской лошади отправлялся по таежной дороге к магазину, к людям.

Зарабатывали мы немного: я меньше, Иван Михайлович чуть больше. Но мне хватало на муку, на сахар, на крупу, на махорку, на спички, вполне хватало, чтобы снова уйти в тайгу, сначала в наш рыбацкий дом, а потом на свое Долгое озеро, которое в общем рыбном промысле страны, наверное, значилось малым неопромышленным водоемом…

У Ивана Михайловича в тайге было свое собственное озеро, обманчивое, как леший. Оно встречало рыбака всегда добро, будто собиралось рассказать тихую, теплую сказку. Сказка манила. Но стоило уйти на долбленке далеко от берега, забыв об осенней кривой погоде, как тут же старик леший, обещавший добрую лесную сказку, вдруг оборачивался настоящим чертом.

Ветер хрипел в еловых вершинах, волна гудела под лодкой, как огонь в сумасшедшей печи. Кол, за который ты привязывал лодку, не выдерживал хрипа и воя, с треском разлетался и долго волочился сзади тяжелым, тупым обрубком. Этот обрубок, как якорь, держал лодку по ветру, и тебе оставалось резать и резать веслом волну за волной, перебарывая ветер.

В такой ветер казалось, что ты не плывешь, а только держишься на гребнях крутых волн. Но вот берег. Последняя волна все-таки догнала тебя и швырнула в лодку с десяток ведер ледяной воды. Если бы ты не обогнал волну там, на озере, если бы она успела схватить тебя далеко от берега, то этих десяти — пятнадцати ведер вполне хватило бы утлой лодчонке, чтобы она остановилась и оставила тебя одного посреди воды…

Два дня кряду ветер-черт хрипел над тайгой. Я ушел с Долгого и вернулся в наш рыбацкий дом. Ивана Михайловича не было, он отправился на свое озеро и оставил записку: «Жди в субботу». По зарубкам, которые старик делал на косяке двери, и своему календарю я подсчитал, что суббота завтра.

Я топил печь, варил крутую уху из окуней, жарил окуневую икру, уже нагулянную до туготы за лето, курил, прихлебывал из кружки чай-деготь и не смотрел на озеро.

Потом ветер сорвал под окном пролет забора. Я вышел, занес упавший пролет за дом и обернулся к озеру.

Далеко за Сухим мысом то подскакивала, то снова падала в волну лодка. Она шла из Концезерья. Старик не выдержал, устал ждать погоду и вернулся.

Озеро, где стоял наш дом, было нестрашным: ни мелких луд-камней, что разом прошьют осиновое дно долбленки, ни глубоких ветров, как на озере старика, ни ветров-изворотней, как у меня на Долгом. На Домашнем, как мы звали свое озеро, ветра всегда шли прямо и ясно. И даже в самый яростный шквал можно было скрыться за мысом или свернуть в тихую лахту. Но старик не сворачивал. Я спустился к воде и ждал его.

У старика было правило — привозить со своего озера тройку-пяток окуней для пирога. На уху рыбу доставал я, а вот пирог пек сам Иван Михайлович, и только из тех окуней, которых ловил на своем озере.

Это были чудесные рыбы. Тяжелые, как карп-двухлетка, жесткие чешуей и острые перьями, они всегда были какого-то неокуневого, красно-багрового цвета. И только тонкая зелень поперечных полос не давала ошибиться — конечно, это окуни.

Ловил их старик не в сети, а на удочку у какой-то средней луды, известной только ему одному. Вылавливал мало, будто берег, но привозил всегда.