На суше и на море, 1971 - [71]
Уже косили рожь, когда дедка вдруг забегал, забеспокоился, приволок из кладовки в избу старый тяжелый патронташ из сыромятины, вобравшей в себя с котел дегтя, И разложил на столе позеленевшие от времени латунные гильзы.
Теперь только бы дождаться сентября, дождаться, когда выстоится овес, и если к овсяному снопу белка никуда не уйдет, то быть ей у нас по черной тропе, а к октябрьской, глядишь, и вывесит старик на стене первую сотню добротных шкурок.
Ржаной и овсяной сноп были извечным правилом, имевшим силу закона в наших местах. Если белка появляется на ржаной сноп, это еще не все. Они, эти ранние белки, могут уйти и дальше. Могут подразнить, поманить богатой осенью, побегать даже По крышам домов, позлить собак и вдруг исчезнуть К первым морозам. А вот если появится она, побежит по вершинам вдоль скошенного овсяного клина — наша она тогда, останется, осядет на зиму — и все тут!
На овсяной сноп белка осталась. Но зажировала не на болоте по соснам, а в высоченном чащобном ельнике. Появилась вроде бы надежда, но тут же и исчезла. Попробуй разгляди в момент среди нечесаных ветвей серый комочек на вековой елке. Попробуй достань его оттуда полузарядным выстрелом, что экономно пощелкивал по низкорослым сосенкам. Ну да леший с ней — есть она, и не будет пустого леса, когда за неделю-другую не услышишь в тайге разговора собачек. Неуютно человеку в пустом лесу. Хоть и немного поснимаешь с елок белки, да все веселее нынче ломать ноги по буреломам за куницей.
Когда-то Афанасий Тимофеевич был главным по охоте на всю волость. Никому другому не выпадало принести с зимовья столько куницы, никто иной не отваживался уходить в тайгу в одиночку с октября по февраль, и только он умел молча и упрямо заставить лихого заготовителя выложить на край стола все, что причиталось и ему, и соседям за будущие воротники и шапки, идущие первым сортом.
Слава и почтительное уважение ходили за суровым охотником. Но однажды старик вдруг сдал… Долго потом на вечерних беседах у самовара перебирал все детали события, долго еще удивлялись, как это мог он, Афанасий Тимофеевич, согласиться и отдать два десятка куниц по второму сорту.
Заготовитель наезжал в деревню раза два за зиму, прихлебывая, пил чай и, чтобы не выдать своего удивления качеством и количеством добытого, искоса поглядывал на тугие мешки, принесенные из разных изб в дом Афанасия.
Свой товар хозяин дома предъявлял последним. И в этот раз он так же безразлично к деньгам и квитанциям на муку, сахар, боеприпасы велел жене поднести к столу свой узел. Заготовитель, хорошо знавший и великую славу промысловика, и его отменный товар, сбоку пересчитал хвосты и помусолил пальцы, прежде чем взяться за бумажник… Но тут-то и произошло неожиданное.
Афоня вдруг поднялся из-за стола, сгорбился по-стариковски и, покашляв махорочным дымком в подол рубахи, несмело выбрал из груды бархатных коричневых мехов штуку с золотистым отливом.
Никогда раньше он не дотрагивался до пушнины, ставшей товаром. Это разрешалось лишь мальцам, чтобы еще раз здесь, у стола, посмотреть, как заканчивается мудрый лесной труд. Все сидевшие в избе испуганно замолчали. Да что он, спятил, что ли, выжил из ума — хвалиться собрался, когда и так все обхвалено еще с тех пор, как отец передал безусому сыну единственное в доме ружье — шомпольную винтовку?
Нет, Афанасий Тимофеевич не собирался бахвалиться. Он положил на стол выбранную шкурку, медленно ушел за печку и оттуда, будто занятый каким делом, негромко и отрывисто сказал: «Руки тряслись… Три раза палил… По животу дырье решетом».
Заготовитель провел ребром ладони по светлому ворсу брюшка, увидел несколько следов от дроби, отложил из приготовленной стопки денег какие-то рубли, снятые за брак, и успокоил старика: «Да будет тебе, отец. Иди-ка распишись».
Старик успокоился, вышел, взял в руки перо, внимательно посмотрел на бумагу и крупно и старательно вывел на документе: «Получено сполна за все по второму сорту».
Уговорить охотника, что все остальные куньи шкурки отличные, что все хороши, как и раньше, не удалось. Старик, кровью сердца выведя «все по второму сорту», заказал себе дорогу в лес за куницей.
С тех пор Афанасий Тимофеевич стал просто дедкой Афоней, перестал растить для себя от Пальмухи щенков, щедро раздавал их каждому старательному соседу и больше никогда не принимал у себя заготовителя пушнины. Теперь он первым, собрав связки беличьих шкурок, одну-другую штуку выдры или хоря, шел в чужую избу, где вот-вот должен был начаться малый пушной аукцион. Но по-прежнему старик никогда не торопился к столу, дожидался, когда соберут у всех, ощупывал привычными глазами ворс и мездру, ревностно следил, чтобы кто-нибудь не подсунул человеку решета или худобы, взятой не в срок, вместо пушнины, и лишь потом гордо, но и немного смущенно вытаскивал из мешка связки серых и огненных белок.
С того случая Афоня не ходил на зиму в лес один. Еще с лета он набивался в напарники к кому-нибудь из мужиков, а если его соглашались взять, радовался, как дитя, и уговаривал напарника пойти на зимовье именно в его избушку, на его тропы.
