На суше и на море, 1970 - [64]

Михаил Васильевич вызвал Векшина:

— Говори, Семен, народу, что нам сказывал.

И Векшин повторил свое утреннее повествование: как рубили, как дождь начался, как Фрол отошел и драл бересту, как Семен с Васей встретили его на центральном.

Судья спросил Василия Парфенова:

— Фрол бересту содрал?

— А как же!

— Ты березу видел?

— А как же!

— Все правильно Семен объяснял?

— А как же!

Над Василием посмеялись: вот чудак, заладил одно, будто других слов не знает. Но судья оборвал зубоскальство:

— Нечего ащеульничать! Тут дело строгое — не до смеха.

Затем спросил подозреваемого:

— Фрол! Может, признаешься?

— Чего ко мне привязались? Семен прет невесть что, а вы уши развесили! Подумаешь большое дело — берестину содрал!

— Фрол, — прервал его Рябинин, — а для чего ты ее драл?

— От дождя хотел схорониться.

Не стерпел Семен:

— А что ж ты с нами под дождем шел без крыши?

Судья осадил его:

— Не врезайся в чужие речи! Жди покуда… Фрол! Отвечай про крышу.

Тот было замялся, но нашелся:

— Худо содрал, с дырками. Бросил…

— Иван Андреич, — попросил Рябинин, — покажь ему коробок, да и кровельку тоже — с дырьями ли?

Харитонов вынул берестяное изделие Фрола, показал всем.

Судья хмуро глядел на обвиняемого:

— Эх ты, гнилая душа! Думал, не разыщем? Проси прощения. Может, народ и помилует.

Но Фрол хорохорился. Мало ли чего в лесу найдут, а он-то при чем? Тут судья выложил артели, где и как найдена хина, и заявил, что больше разбирать нечего:

— Правильно виним али не правильно?

— Правильно! Верно! — загудела артель. Ведь все это были охотники. Им картина была ясна, как на ладони; береста, след — все это были для них неопровержимые улики.

— Как с ним поступим? — спросил Михаил Васильевич. — По мне, спустить нельзя. А вы, народ, как решите? Прощать али наказывать?

— Дай скажу! — попросил Федор Кашин, вандышский мужик. — Граждане! За что Фрола наказывать? Ведь деньги он не тронул, а порошки какие-то. Не годится, конешно, да дело-то пустое. Отругать его — и все…

Ему не дали договорить:

— Дружка выгораживаешь! Верно, сам такой! Ишь, пустяк нашел! А Егору без пустяка хоть помирай!..

Поднялся великан Агафон Огурцов, снял шапку, тряхнул своими льняными волосами; долго молчал, не в силах одолеть заикание, — так волновался. Наконец заговорил:

— Де. де. ньги у. у…у…крал бы — простил бы! А..а..а., то вещь т…т…такую! Выдрать до крови!

Но судья заявил, что Советская власть драть не дозволяет.

Заговорил болтун Леонтий Ефимов:

— Я знаю, что делать! Прощать, известно, не годится. Драть нельзя, и нам пользы нет. Оштрафовать Фрола, как следует, на артель. По крайней мере вернемся — вина попьем!

Но эту соблазнительную перспективу не поддержали:

— Дело поганое — кража! А тебе бы только на чужбинку вина глотнуть! Опомнись!

Выступил с предложением судья Рябинин:

— Фрол украл, не повинился. Вон его, чтобы в нашей артели вора не было! Вон из лесу — вот ему казнь!

Эту меру дружно одобрили:

— Правильно! Вон его! Прочь вора!

С исполнением приговора не мешкали: завтра Фролу отправиться! Он взмолился:

— Товарищи! Оштрафуйте, что хотите делайте, только не гоните! Что я дома бабе скажу? Как перед людьми оправдаюсь?

Но суд народа был тверд: «Уходи! А жене так и скажи: вор я!»

Поутру таборщик допросил Фрола:

— Сухарей хватит на дорогу?

— Хватит… — понурясь, буркнул Фрол.

Из артельного фонда выдали ему крупы, трески, масла. Векшин дал свой солдатский котелок:

— Спички есть ли?.. Да поешь на дорогу…

Я выдал Осичеву заработанные деньги. Он собирался молча, ни на кого не глядя. Поел. Вскинул на плечи мешок, оправил на плечах лямки, снял фуражку и низко поклонился:

— Прощайте!

— Прощай! Иди с богом! — ответили голоса. На глазах Фрола блеснули слезы… Он спустился к броду, перешел через речку, поднялся на тот берег и, не оглядываясь, скорым шагом скрылся в ельнике.

Мне стало жаль человека: найдет ли дорогу?

— Чего не найти? — ответили мне. — Лесовик не нонешний. Да тропа ему в шестьдесят ног мята — мы-то прошли аль нет?

— А ну как медведь? — сомневался я.

Надо мной посмеялись:

— Медведь сам вор. Он своего брата не тронет!

Через три недели я плыл из Сойгиных Мысов вниз по Уфтюге. Михаил Васильевич сам взялся доставить меня в маленький городок Красноборск на Северной Двине.

Перед отъездом я еще раз проведал обрыв. Октябрь уже снял с леса желтые и багряные краски, и хвойный одноцветный массив стал холоднее, суровее.

Светило солнце, плыли облака, и тени их время от времени прокатывались по зеленому простору. Как прежде, покатые волны леса уходили вдаль и терялись в далекой голубой беззаботной дымке…Сердце сжималось от этого величия, от этого невозмутимого покоя. А может быть, жаль было расставаться с людьми, души которых так же чисты, как вода в Уфтюге, синевшей и игравшей искрами под кручей…

По течению мой провожатый гнал легкую осиновку с такой быстротой, что к раннему обеду мы пролетели Вандыш, где уже отдыхал уплывший на день раньше Харитонов.

Потом опять плыли через лес. По самому берегу бежала тропка. Навстречу нам попались два пешехода — пожилые бородачи.

— Здорово, Мишенька! — приветствовали они Рябинина.

— Здорово, Алешенька! Здорово, Митя!