На суше и на море, 1970 - [63]
Сразу стихли переговоры и шепот… Только нодья тихонько потрескивала редкими искорками да шумел под ветром древний лес, невидимый из круга, освещенного красноватыми язычками смирного огня.
Больной Егор первым заговорил со своей постели в станке:
— Очумел ты, Фрол! Что ты, бессовестный, мелешь? На кого поклеп кладешь!
Тут вновь загудели, закричали. А Рябинин обернулся к Фролу:
— Сам обыщешь али как?
Но Фрол не сдался:
— Ничего я не знаю. Только на таборе никого, кроме таборщика…
На наглеца зашипели еще пуще:
— Никак с ума спятил! Еще и напираешь!
— Тише! — прикрикнул председатель. И вдруг послышался негромкий хрипловатый голос Семена Векшина:
— Фролка небось сам украл.
— А ты видел, дубина ты губастая?
— Не лайся, Фрол: как крал — не видал, а другое знаю. Не пялься зверем. Не боюсь.
Фрол кинулся на Векшина, но его схватили… Опять председателю пришлось утихомиривать собрание.
Осичев орал:
— Навязался, сволочь, в мою пару, как пятое колесо, да еще меня же марает без стыда, позорит!..
Харитонов потребовал от Семена:
— Говори толком, если что знаешь!
— Да ничего я не знаю. Осерчал, зачем он деда Мишу оскорбил!
— Чего ж путаешь: знаю — не знаю!
Пошумели еще, потолковали: вот, мол, прибился Векшин к Фроловой паре, а не ладят!
Все эти шум, и крик, и разговоры сделали одно: попробуй теперь, вор, воспользуйся украденным! Ведь все насторожились, глядят! Еще бы! Кража и в Мысах, и в Вандыше — неслыханное дело!
После волнений легли спать. А чего еще делать? Я угрелся в тепле нодьи, заснул… Разбудил меня, тронув за плечо, Иван Андреевич, лежавший в станке рядом со мной. Он прошептал в самое ухо: «Выдьте вроде до ветру. Надо поговорить».
Ночь под затянутым тучами небом была совсем черная. Мы шли осторожно, шаря перед собой руками — как бы не наткнуться на дерево!
— Вот что, — произнес вполголоса Харитонов, — Векшин что-то знает. Утром дадим ему наряд отдельно. Выспросим.
Я и сам был убежден, что Векшин не зря обронил слово…
Утром дождя не было, погода, видимо, хотела разгуляться.
— Иван Андреевич, — словно вспомнил я после завтрака, — нам с вами сегодня надо опять в шестьдесят шестой. Кого бы нам с собой взять на разметку?
— Тогда придется Векшина. Его напарник больной, а в осичевской паре он ни к чему. Векшин, пойдешь с нами!
Пары рубщиков потянулись на начатые и запасные визиры… Мы остались вчетвером с Рябининым. Приступили к Векшину: говори! Без «народа» язык у Семена развязался:
— Как Фрол взял — не видел. А вот про что расскажу: после обеда кончили мы втроем седьмой визир, пошли на центральный, с него восьмой нам начинать приходилось, в другую, значит, сторону. Вот принялись рубить да вешить, а тут стало накрапывать. Фрол и говорит: «Вы, ребята, гоните визир, а я пойду поставлю столоб на центральном — межевой велел». А визир-то у нас только еще начат был, сажен разве что полсотни от центрального пробили. Слышу: Фрол топором легонько тяп-тяп, потом — шарх! — бересту содрал. Ну мы рубим, а дождь пуще. «Пошли, — говорю, — Вася, на стан». Вот выходим мы на центральный — ни столба, ни Фрола. Гляжу — береста с березы драна. Глядь — и сам Фрол шнырь из ельника с другой стороны. «Ты откуда?» — «Да чего-то, — говорит, — живот схватило». Что ж, думаю, живот болит, а береста при чем? И куда делась? Тогда маленько подивился да и думать бросил. А теперь подозреваю; ухоронку свою от дождя укрывал!
Харитонов, внимательно выслушав Семена, спросил:
— Как думаешь — найдем?
— Чего не найти! Фролова ухоронка от центрального рядом. Время-то у него малое было, некогда далеко ходить.
Выждав на всякий случай часок, чтобы Осичев с Парфеновым подальше- врубились на своем восьмом визире, мы вчетвером пошли по центральному до пересечения с седьмым и восьмым визирами. Осмотрели ободранную березу — убедились: свежо. И Векшин, и Рябинин — оба охотники давние, мастера. И оба следопыта повели нас Фроловым следом, как-то разбирая на земле незаметную для меня помятость мха и травы.
След привел к двум крупным елям-валежинам, упавшим крест-накрест. В еще не опавшей свежей хвое Векшин «усмотрел» бересту.
— Вот она! — И он раздвинул густые еловые лапы.
Под верхним стволом на сплетении ветвей, прижатый к ним толстым суком, лежал берестяной коробок. Он был покрыт лоскутком бересты, как двускатной крышей… Достали, развернули — и вот пакет с хиной.
Сели на валежины потолковать. Я заикнулся: заставить Фрола признаться, да и дело с концом. Но старшие в один голос решили: дело артельное, артелью обсудить.
После ужина Харитонов объявил рабочим: хина найдена. Подозрение на Осичева. Что будем делать?
Заговорил Михаил Васильевич. Человек на подозрении, взял что дороже денег. В город на суд не поведешь. Самим надо разобраться, а коли не оправдается — наказать своим судом.
С этим согласились все. Харитонов предложил, чтобы пустого галдежу не было, выбрать судью.
— Сам и суди! — Чего там! Харитонова выбрать! — Харитонова!
Но он отказался: собрание одно, а суд, мол, другое, из артели выбрать нужно. Пошумели, покричали, но было ясно: большинство за деда Рябинина — справедливый человек.
Судопроизводство не затянулось.
