На суше и на море, 1970 - [16]
Среди мха молодые грибки были рассыпаны, как яички, — только подбирай. И тут же сочные лепешки зажелтевшей поспевающей морошки.
Пастухи привели оленей, привязали к нартам, и олени, поняв, что по грибы все равно не уйдешь, ложились на мох, подгибая сначала передние, потом задние ноги, и щипали березки.
Собрались у нарт Данилы, выпили по пластмассовому стаканчику водки, закусили сырыми грибами и морошкой. На нарты кто-то положил кожаный мешочек соли. С ней грибы оказались еще вкуснее.
Когда тронулись в путь, взошло солнце. Тундра покрылась пластинами киноварной зелени и светлого серебра. От быстрого движения пластины, переливаясь, переходили одна в другую, меняли очертания, вспыхивали и тускнели. Столбы пара над озерами загустели и встали мраморными колоннами, поддерживающими небо. А березки и мох, покрытые росой, загорались по обе стороны от нарт, как крылья стрекозы.
Солнце стало пригревать, и Петя с удовольствием оглядывался вокруг, наблюдая утреннюю тундру.
Только Зосиме было не до восхищений.
— Ай, ай, — озабоченно причитал он, посматривая на солнце, — тепло пришел. Ай, не успел до чума ехать…
Засмотревшийся Петя не очень прислушивался к бормотанию Зосимы. Из созерцательного состояния его вывел резкий, жалящий укол в щеку, потом в руки, в лоб. Петя посмотрел на рукав штормовки и увидел вялых после ночного холода, но уже злых и настырных комаров. Они тыкали рыжими хоботками, перелетали, собирались в кучки. Чем сильнее пригревало солнце, тем больше их становилось. Руки и лицо теперь нестерпимо жгло от укусов. Особенно доставалось правой руке, которой Петя держался за сиденье, — она стала прямо-таки кормушкой для комаров.
Петя пытался их отгонять, но они уже насели роем, лезли в нос, в уши, в рот, жалили в губы, в веки, забрались за ворот и, изжалив шею, ползли по спине. Черный капюшон Зосимы стал серым от тысяч насекомых, облепивших его.
Тут уж не до красот природы. Теперь Петя видел только комаров. Они заполнили весь мир — жгли, хлестали, кололи, от них не было избавления.
Олени понесли как безумные. Но теперь в этой гонке нет ни веселья, ни лихости. Олени хотели движением спастись от комаров — ветром очистить свои тела от кровопийц. Зосима не кричал, не шаманствовал. Оп спрятал руки в рукава гуся, которые кончались чем-то вроде суконных варежек, натянул край капюшона на нос и замер.
Зато Петя крутился, как на сковороде. Он чуть не плакал от боли и бессилия. Несколько раз, когда нарты не очень валяло, он тер правую руку тыльной стороной о штормовку и чувствовал, как в это время комары впиваются в ладонь. Рука была в крови, в месиве раздавленных насекомых.
Зосима посмотрел на него, покачал головой и остановил упряжку. Густой звон наполнил уши. При езде комаров отгоняло ветром, а теперь они замельтешили перед глазами и облепили все, как серый живой снег.
— Ай, ай, парень. Комариный мазь нада. Так плохо будет.
Тундра не был, не привык. Плохо будет, — повторял Зосима, с болью глядя на Петю. Его черный гусь оброс шевелящимся мхом.
Петя поднял воротник, спрятал было руки в карманы, но тут же вынул — отгонять комаров от лица. Он чувствовал, что губы распухли и во рту появились волдыри.
— Погоди, парень, сичас Палыча комариный мазь берем.
Рогов догнал их сразу.
— Ах ты, мать честная! Как же мы забыли тебе репудин дать? Ну, скорей мажься!
Достал из плаща пузырек, плеснул Пете на ладони.
— Сначала руки натри, а потом лицо. Да смотри в глаза не попади. И шею натирай, и уши — все натирай.
От одного сознания, что спасен, Пете стало легче. Руки и лицо жгло по-прежнему, но комары на них больше не садились.
— А теперь иди на оленей посмотри, — кивнул Пете Рогов.
Комариный рой висел над упряжкой, точно густой пар. Беззащитные животные лишь вздрагивали и крутили головами. Их морды покрывал шевелящийся слой: тысячи крыльев и хоботков теснились возле ноздрей, губ и глаз, где тело не защищено шерстью. Рога тоже были покрыты живым налетом: короткий ворс не спасал от кровососов. Петя провел ладонью по морде вожака — рука в крови. Провел по рогам — кровь.
— Вот, брат, тебе и дело на всю жизнь — защита от гнуса, — сказал Рогов, обняв Петю за плечи. — Подумай над этим, тема очень стоящая. Если заинтересуешься, я тебе кое-что расскажу и почитать дам. Ладно, это потом. Держи пузырек. Начнут жрать — мажься снова. Поехали!
Теперь впереди упряжки Данилы и Наташи. Они скользят рядом. Каждый стоит на полозе своих нарт. Посматривают друг на друга, коротко переговариваются: Наташа скажет слово, Данила слово. Наташа улыбается и всматривается в даль. Данила не хочет показать виду, что смотрит в ту же сторону, а глаза сами тянутся к зеленым увалам, за которыми вот-вот прорежутся острые конуса чумов.
Сыновья все еще спали, пригретые солнцем. Люльку меньшого Наташа затянула от комаров ситцевым пологом, старшему тоже накрыла лицо. Она смотрела на детей, на мужа, и улыбка все время жила в ее глазах.
Скоро, скоро. Скоро чум. Как далеко откаслали пастухи, пока она была в больнице. И морошка поспевает, и грибов уже много, и у куропаток оперились птенцы… Где же поставили чум? На том ли месте, что в прошлом году? Или ближе к озеру?..
