На суше и на море, 1964 - [11]

— Значит, вы голодны — вот лепешки.

Крестьяне празднуют открытие сельской школы. Наконец-то они могут иметь школу. Учительница молода и красива; она с открытой душой идет навстречу страстному желанию людей побережья — научиться читать. Стоящее дело! Буквы, знаки препинания — это те западни культуры, в которые неизбежно попадались эти люди в течение многих лет. Теперь даже в отдаленных уголках начинают учиться грамоте. Приятно смотреть, как крестьяне большими неровными буквами выводят заветное слово: равенство.

В доме Качуа, сельского старосты — отца и брата всех крестьян, за грубо сколоченным столом, где живой светлячок керосиновой лампы освещает лица, сидят крестьяне. Они слушают Педро, с гитарой в руках поющего балладу о своем отце.

У Педро — сына героя баллады — мощный голос. Он поет старательно и громко, воздавая хвалу своему отцу. Керосиновая лампа освещает крестьянские лица, блестящие глаза. В черных зрачках певца вспыхивают грозные молнии горделивой отваги. Можно подумать, что они угрожают насильнику Мартину Гавика, черт бы его подрал. Непринужденно, под аплодисменты собравшихся Педро продолжает бренчать на гитаре и переходит к другому сюжету.

Снаружи, на освещенном луной дворике, раздаются песни, льются самые разные мелодии и выделывают замысловатые антраша танцоры.

— Качуа, нам нужны лошади, — обращаемся мы к старосте. — Тебе мы оставим свою лодку.

— Хорошо, ребята.

— Но немедленно.

— Вы так спешите?

— Сам видишь.

— Куда?

— В Сантьяго^[19].

Через несколько минут лошади готовы. Мы покидаем гостеприимных крестьян. Они радостны и счастливы, они имеют теперь новую школу, на белом фронтоне которой написано: «ЭМИЛИАНО САПАТА»^[20].

Мы делаем вид, что направляемся в сторону Сантьяго. Но как только минуем последние дома поселка, поворачиваем налево, к Сентиспаку. Вскоре вступаем в заросли палапара, в дикую сельву, по которой ночью не бродят даже боги. У страха глаза велики. Лошади дрожат, отказываясь входить в лес. Но это необходимо. Здесь, в заливаемой приливом низине Отатес, мы должны запутать свои следы, и тогда словно родимся заново.

XII

Во мрак погружается лишь тот, кто хочет победить его или уйти из жизни. Мы бредем в темноте, отыскивая путь к свободной жизни, но иногда чувствуем, что от такой свободы уж слишком сжимается сердце.

Если в сельве есть места, куда даже днем не проникает ослепительный солнечный свет, то что же можно сказать о слабом лунном? Мрак, кромешный мрак. Стараясь избежать ударов ветвей, грозящих выколоть мои ничего не видящие глаза, я пригнулся к луке седла и касаюсь виском жесткой лошадиной гривы. Мы как бы растворились в ночи. Кони сейчас знают лучше нас, куда идти. Гордая голова моей лошади касается вздрагивающего крупа той, что несет на себе Рамона. Она старается твердо и надежно ставить копыта. Изредка по ней проскакивают электрические разряды дрожи. Это и есть страх, леденящий кровь и туманящий сознание.

Здесь в эти ночные часы невольно вслушиваешься в робкий говор ветвей, колыхаемых редкими порывами ветра, рыдающие завывания которого вызывают внезапный испуг. Здесь, во мраке заколдованной сельвы, путеводной звездой становится сердце. Разумом руководят напряженные до предела органы чувств. Можно смело утверждать, что слух, обоняние, зрение и даже вкус сейчас материальны. Слух — как бы стремится приблизиться к месту возникновения звука и лихорадочно пытается определить расстояние до него; глаза — устремляются вслед за слухом и безуспешно стараются распознать причину шума: что это, змея или ягуар? Обоняние — сразу же хочет прийти им на помощь и почувствовать запах, выдающий нарушителя тишины. Но страх должен воплотиться в конкретную форму и осязание — это сказывается в осторожном ощупывающем движении: отыскивает что-то в наступившей тишине. И, наконец, в бессильном отчаянии хочется кусать притаившегося врага. Но он исчезает, и все начинается сызнова. Органы чувств и сознание бессильны, и лишь сердце стучит: я здесь!

В лесу закон: ночь для тех, кто не может существовать здесь днем. А мы нарушаем этот закон. Мы пробираемся в сельве ночью, как два слепых котенка, то и дело спотыкаясь, то тут, то там замечая просверливающие сплошной мрак глаза ночных животных, пробираемся, несмотря на твердые шипы, ощетинившиеся штыками кусты терновника, несмотря на невидимые полчища маленьких летающих врагов, жалящих так, что мы сжимаем зубы, чтобы не закричать.

Мало-помалу дрожащая фара луны отразилась в илистом дне заливаемой низины Отатес. Это был кусочек, круглый кусочек стекла, разбитый неуверенными шагами лошади. Спустя некоторое время, когда успокоилась вода, он, медленно, трепеща, словно нехотя, воскрес.

И снова лес, сельва, сельва. Рев ягуара, от которого замолкает даже хор лягушек. Все лесные звуки затихают, когда раздается его мощный голос. Лишь много времени спустя, после того как замрут самые далекие, подхваченные эхом раскаты его рычания, гремучая змея отваживается позвенеть своими погремушками и лягушки снова начинают квакать. Сельва ночная, сельва нескончаемая.

Когда зашла луна, мы вышли к хижине сборщика кокосовых орехов. Около нее полянка примерно двадцати метров в длину, где хозяин складывает собранные плоды. Там мы спешились, пустили лошадей пастись на длинном поводе, а сами на четвереньках забрались в хижину немного отдохнуть, чтобы остудить горящее от шипов и колючек тело и успокоить нервы.