На стремнине века. Записки секретаря обкома - [3]

Мать дала ему рубаху и брюки отцовские. Арестантское одеяние он изорвал и сунул в печь. Ужинали в сумерках. Я сидел рядом с ним. Поздним вечером мать проводила Федора садами к его родственникам.

Не сиделось молча нашему «соловью». Уже через день горожане поговаривали:

— Видеть не видели, но песни слышали...

Пел он о свободе, сея в сердца людей зерна веры в силы народные.

Летом 1913 года в Темрюке произошло еще одно памятное событие. На участке садовода Ганжи «завелась нечистая сила». Спустился хозяин в новый погреб, чиркнул спичку — и огромный огненный столб поднялся над садом. Ганжу с опаленными волосами и бородой увезли в больницу. Все это стало известно горожанам и городскому голове Асмолову. Тот доложил по начальству. По этому поводу в Темрюк прибыл сам наместник Кавказа принц Ольденбургский со свитой сопровождающих. Для встречи наместника вышла вся знать города. Вывели и нас, школьников церковно-приходского училища, — для вручения цветов. Над аркой вывесили белое полотнище с надписью: «Добро пожаловать». Принц прошел мимо нас, хмурый, грузный, уселся вместе с головой города в фаэтон и, не глядя на цветы, приказал гнать лошадей к обгоревшему Ганже. Кто-то с крыши консервного завода бросил ему вслед несколько камней, но полицейские даже не остановились, боялись отстать от принца.

Прибывшие с принцем инженеры установили: в погребе накопился метан, который и взорвался от зажженной спички.

Принц покинул Темрюк ночью, незаметно. Даже мы, ребятишки, не могли уследить, какой дорогой он вернулся к пристани. Похоже, задворками. Вероятно, побоялся камней, которые рабочие приготовили для него на крышах домов больших улиц.

Через несколько месяцев в Темрюке появились немецкие инженеры и техники. Они привезли буровые станки. Пробили 15 скважин, и все удачные: газ фонтанировал из небольших глубин. Перед началом первой мировой войны немцы покинули Темрюк. Скважины забили заглушками, «нечистая сила» утихомирилась[1].

По словам матери, я был у них тринадцатый. В живых осталось только шестеро, остальные умерли еще младенцами, к чему, как мне казалось, родители просто привыкли. Но вот наступило время, когда они повели себя как-то тревожно. Младшенький Петька стал для них предметом особой заботы. Стремясь сохранить ему жизнь, мать не отнимала его от груди до тех пор, пока он не научился ходить. Мальчик пошел, и мать с жадностью бросилась на заработки. С раннего утра до вечера ремонтировала мешкотару. Придет домой и падает от усталости. В то же время отец в спешном порядке рассовал старших детей: трех моих сестер — на табачные плантации, а меня и Михаила — на батрацкие работы в имение графа Сумарокова, сам перешел на рыбные промыслы и, быстро освоив специальность мастера-икрянщика, стал ежегодно уезжать по контракту на Камчатку, на Озерновские промыслы, зарабатывать «большие деньги».

В 1914 году, когда в очередной раз отец уехал на Камчатку, началась война с Германией. В ту пору мне исполнилось девять лет. Брат Михаил был в найме, сестры — тоже. Мать смотрела на меня глазами надежды. Я стал для нее вторым хозяином дома и первым помощником в добыче дополнительных средств для пропитания.

— Помогай, Алешка, помогай, иначе голод к нам придет.

Своим поведением и наставлениями — где, что и как можно достать — она готовила меня к трудной борьбе с голодом. Я готов был идти на любые лишения и трудности, чувствуя себя совершенно взрослым человеком. А как же иначе? Проводив мать на работу, я запирал братишку в доме и убегал на самые уловистые места Кубани. Их надо было занимать с восходом солнца. Ловил раков раколовками, а сомов — на закидные удочки. К полудню сумка наполнялась раками и рыбой, улова хватало на обед и ужин без копейки затрат. Лишь бы хлеб... Но были и дни неудач. На «мои» места приходили взрослые, сильные ребята, прогоняли меня, и я должен был возвращаться домой с пустой сумкой. Нет, мать будет огорчена и потеряет веру в меня. Хватаю мешок и бегу на консервную фабрику, вырабатывавшую «раковые шейки». Там работала моя старшая сестра Мария. Она подсказывала, где надо брать свежие крупные раковые «тулупы». Набираю их целый мешок, легких, как пух, и спешу домой выбирать из них остатки рачьего мяса и варить суп. Мать замечала на мне синяки от драки за уловистые места, понимала мою досаду, но ни о чем не расспрашивала, а лишь предупреждала:

— Никому не жалуйся, ябедник — царю угодник, а ты в народ верь.

День ото дня война с Германией все больше и больше утяжеляла жизнь простых темрючан. Угоняли на фронт сначала молодых парней, потом мужиков среднего возраста, за ними пожилых. Прекратилась работа темрюковского порта, захирел рыбный промысел, опустели хлеборобные поля Тамани.

Как-то осенью 1916 года я встретил Гришку Рыбалко. Он остановил меня. Высокого роста, усталый, рубаха и брюки на нем обвисли, а руки с длинными почерневшими пальцами казались мне огромными баграми. Гриша работал в типографии наборщиком и печатником. Про него говорили в городе:

— Рыбалко — парень с золотыми руками.

Он был ровесник моему брату Михаилу, дружил с ним и ко мне относился хорошо.