На стремнине века. Записки секретаря обкома - [2]

— Переезд командования и аппарата военного округа, товарищ Сталин, начался по распоряжению генерала Щаденко. Обкому партии стало известно об этом только после шифровки.

— Передайте командующему округом: я требую немедленно вернуться и заняться обороной города. А вам поручаю нещадно бороться с дезорганизаторами и паникерами.

В Сталинграде начинается рассвет. Над Волгой зыбится туман. Тишина. Веет утренней прохладой. Парки, скверы, клумбы дышат ароматом свежей зелени и цветов. Мы с товарищами идем по Краснопитерской улице.

Вот и дом. Жена подает мне не то ужин, не то завтрак. Пристроились со мной и мои дети: двухлетний Валера и десятилетний Володя. Звенят возле меня их голоса, а в ушах звучат слова Сталина: «Завтра немцы сядут вам на шею и удушат».

Звонок. К телефону подошла жена. В трубке громко раздается женский голос:

— Квартира Чуянова?

— Да, — отвечает жена.

— Мадам Чуянова!.. Приготовьтесь: вашего мужа и вас, и всех ваших завтра будем вешать по приговору верховного командования немецкой армии. На центральной площади города.

Я беру трубку из рук жены.

— Этого не будет! А что касается тебя, подонка фашистского, — обязательно найдем, тебе не уйти от нас.

Дети притихли: они чувствуют тревогу родителей, как птицы — приближение бури. Но откуда, из какой норы — не первый уже раз — вылезла эта гадина, добралась до телефона, чтобы брызнуть ядовитой слюной? Ползучие гады всех видов перед землетрясением покидают каменистые горы и находят спасение в долинах. Говорят, что в чужих для них зонах они не кусаются. А эта не может дождаться часа, назначенного ей для открытых действий.

Усталости как не бывало. Приглашаю жену и детей на прогулку по набережной. Лучи утреннего солнца дробятся на стремнине Волги. Яркие блики играют на окнах домов. Я иду не спеша, но бодро, словно минувшая ночь была для меня великолепным отдыхом. Хотелось, чтобы люди видели: секретарь обкома не изменяет своему режиму, как всегда, на утренней прогулке с женой и детьми.

2

«...Как вы готовы встретить наступающие немецко-фашистские войска, которые рвутся к городу и будут пытаться взять его с ходу?» — уже не первый раз повторяю про себя вопрос Сталина, собираясь на совещание партийного актива Тракторного завода. Если бы вопрос был обращен ко мне лично, я бы знал, как на него ответить. К такому ответу был подготовлен всей моей жизнью.

Родился я в 1905 году на Таманском полуострове в захолустном городишке Темрюке. Отец и мать работали на приемном пункте зерна у предпринимателя Луи Дрейфуса. Отец — грузчиком, мать ремонтировала мешкотару. Заработки были мизерные. И мы со старшим братом Михаилом пытались помочь семье ловлей рыбы и раков. Бродили с самодельным бреднем по мелким заводям, возле камышей. Тогда мне довелось познакомиться с французом по имени Поль (он работал на землечерпалке, которая углубляла затоны и реку возле причалов Темрюка). Приветливый был человек. Однажды вечером он встретил меня с добычей. Ему понравились мои раки.

— Продай, большой денег буду давать.

— Сколько? — спросил я.

— Две копейка царских, — пояснил Поль.

— Бери, завтра еще принесу.

Это был мой первый денежный заработок. Прибежав домой, я сразу передал деньги маме.

На второй день я наловил десяток крупных раков и получил уже три копейки.

Вскоре, однако, француза отправили домой, и мой заработок кончился. По рассказам пристаньских рабочих я узнал, что Поль попал в список «неблагонадежных иностранцев» за связь с «беглыми».

— Политикан, — озираясь, говорили о нем торговки и чиновники пристани. Мне хотелось возразить: «Какой он «политикан», обыкновенный человек, ничего в нем не было страшного, и деньги за раков давал по-честному», — но спорить со старшими нельзя, за это уши надерут, и жаловаться некому.

Понятие о «политиканах» и «беглых» в ту пору укладывалось в моей голове рядом со сказочными разбойниками. Между тем грузчики на приемных пунктах все чаще и чаще упоминали о каком-то призраке, что бродит по Европе, о смелых людях, которые даже в тюрьмах не покоряются царю и там поднимают бунты и разбегаются. Я и мои ровесники сгорали от нетерпения посмотреть на таких людей: какие они есть на самом деле, если не боятся царя?

Мне посчастливилось. Я, кажется, раньше своих сверстников увидел «беглого». Да не где-нибудь, а во дворе нашего дома, даже за столом сидел рядом с ним.

В Темрюке было две тюрьмы. Одна из них стояла на пригорке почти в центре города, в полуверсте от дома, и, как мне казалось, все время смотрела узкими, в решетках, окнами на наш двор. И однажды вечером там, возле тюрьмы, раздалось несколько выстрелов, затем невдалеке залаяли дворовые собаки. Я сидел рядом с матерью во дворе на скамейке.

Мать не шелохнулась даже в тот момент, когда через забор перемахнул небольшой человек в полосатой рубахе и таких же штанах.

— Тетя, — сказал он, — помоги укрыться, за мной погоня...

— Лезь вот, — ответила мать, подняв крышку над входом в погреб, — я с ребенком, меня не тронут. — И ко мне: — Лешка, спускай собак...

Прошло полчаса.

— Ну, Федя, пронесло, выходи, — сказала мать.

И тут я разглядел, что в погребе укрывался подпольщик Федор Лемещенко, но. прозвищу Соловейко. Его знали и уважали многие горожане. У него был красивый голос, и пел он такие хорошие песни, что люди собирались слушать его толпами на улицах и на горе Мыска. Пел он и запрещенные песни, за что и попал в тюрьму.