На старой мельнице - [5]

– Мам, правду говорит дядя Гриша – гони её, Голова­стика! – сказал Митька. – Противная она. Свечками за версту от неё разит.

– Глупый, – вздохнула мать.

Когда дядя Гриша ушёл, она подошла к Митьке, обняла и стала целовать его в лоб, нос, глаза.

– Мам, чего ты? – Митькин голос задрожал. – Брось, мам, я не маленький.

– Митенька, родненький, – всхлипывала мать, – один ты у меня остался… Тётка Лиза говорит, если не будем богу молиться, то и тебя я потеряю… Тогда сразу головой в омут.

– Да не потеряюсь я! – уговаривал Митька. – Хочешь, дров наколю?         i

– Чует моё сердце – потеряю я тебя.

–  «Потеряю, потеряю»! – рассердился Митька. – Что я, иголка?

Он высвободился из рук матери и отправился во двор колоть дрова.

Тётка Лиза продолжала ходить.

Митька любил делать уроки на подоконнике и поэтому всегда первый видел Головастика. Сначала над кустами появлялась её огромная круглая голова с крошечным личиком, а потом всё остальное.

– Ползё-ёт Головастик, – бурчал он.

– Митя! – хмурилась мать. – Гляди…

Обе в чёрных платках, низко надвинутых на глаза, они подолгу сидели за столом и о чём-то непонятном разговаривали. Митька решал на своём подоконнике задачки. Иногда он ловил на себе долгие пытливые взгляды женщин. Хмурил густые чёрные брови, захлопывал задачник и уходил.

Возвратившись из школы, он застал мать в необычной позе. Она стояла на коленях, глядела в угол и что-то шептала. Из бокового окна в избу сочился бледный свет, и лицо матери показалось Митьке синим и страшным.

– Ты чего, мам? – удивился он. И, уронив портфель на пол, схватил её за руку.

– Митька! – не своим голосом закричала мать. – Отойди! – Голос у неё сорвался, в горле захрипело.

– Может, за доктором? – растерянно пробормотал Митька.

– Я святую молитву творю, а ты меня за руки хва­таешь! Никогда не смей, слышишь? Ведь я с богом разгова­ривала…

– Бога не бывает, – сказал Митька. – Его старухи выдумали.

– Отец тоже так говорил, а бог взял да и… – Мать всхлипнула, на глазах заблестели слёзы. Она сгорбилась и отвернулась.

– И вовсе не бог… а молния, – тихо сказал Митька и почувствовал, что глазам стало горячо, в носу защекотало.

Мать сдёрнула с головы платок, скомкала и, застонав, уткнулась в него лицом. Тяжёлая пружинистая коса сползла на плечо и медленно развернулась.

Митька шагнул к матери. Ему хотелось погладить её вздрагивающее плечо, дотронуться щекой до волос, но вместо этого сказал:

– Жили ведь без бога… Это всё Головастик!

– Не крещённый ты, сынок.

– Пускай.

– Бог долго ждёт, да больно бьёт,

– Никто бога не видел, даже дед Андрон. Я спрашивал.

– Есть бог. Он вездесущ.

– Головастик набрехала!

Мать ничего не ответила. Она смотрела поверх Митькиной головы в тёмный угол. До смерти мужа Марфа Ивановна не думала о боге. Есть он или нет, – её это не волновало. От своей матери, умершей семь лет назад, она много слышала о боге, о «том свете», где есть рай и ад. В нижнем ящике комода старуха бережно хранила своё «смертное»: холщовое чистое бельё и чёрные на коже тапочки. Садясь за стол, она крестила лоб, перед сном долго стояла на коленях, стукалась лбом о крашеные половицы. Муж досадливо морщился, наблюдая эту сцену, но старуху не трогал. «Пускай, если нравится, бьёт шишки на лбу, – говорил он. – Её теперь не перевоспитаешь...» Умерла старуха тихо, незаметно, будто свечка погасла. И на сморщенном лице её застыла чуть заметная мёртвая улыбка. «Светлый лик-то у Анисьи, – шептались на похоронах старухи. – Видно, душа её прямёхонько в рай светлый отлетела…»

Однажды, когда Митька был в школе, тётка Лиза пришла к матери не одна. Привела брата Егора. А потом подошли ещё несколько незнакомых человек. Тихий, ласковый, брат Егор долго и убедительно рассказывал о том, как суетна на грешной земле жизнь и что счастье человека в его вере. И все пели душевные песни. Ушли братья и сёстры, а Митькина мать вдруг почувствовала, будто легче стало на сердце и чёрная тоска вроде бы поутихла.

Шевельнётся сомнение, а тётка Лиза тут как тут. Придёт, сядет напротив и… уже верится Митькиной матери, что есть на небесах бог. И если не будет она молиться, то и сына лишится, как мужа…

– Митя, родной! – мать, словно слепая, протянула руки и, обхватив узкие Митькины плечи, рванула к себе, крепко прижала. Булавка, блестевшая на её кофте, черкнула по лбу, но мальчик смолчал.

– Есть бог! – горячо зашептала мать. – Митенька, папка не дал тебя маленького… Есть тут один хороший человек. Он окрестит.

Митька отчаянно завертел головой, вырвался и, отскочив к порогу, крикнул:

– Не буду креститься! Пусть только Головастик ко мне сунется, – худо будет!

– Митя!

Он изо всей силы захлопнул за собой дверь и в сенях налетел на тётку Лизу.

– Тьфу, нечистая сила! – отшатнулась та. – Носит тебя, окаянного…

– Попробуй меня крестить, – выпалил Митька. – Из рогатки – так и знай – прямо в глаз пальну!

– В тебя бес вселился, – перекрестилась тётка Лиза. И, выскочив на крыльцо, затрясла своей огромной головой: – И думать не смей про рогатку! В поселковый заявлю… милиционеру!

Митька напрямик по картофельному полю побрёл к речке. Перемахнул через жидкий прутяной плетень и сразу затерялся в зарослях речного камыша. Длинные, острые, как сабли, листья качались перед самыми глазами, нацеливались полоснуть Митьку по лицу, но он осторожно отводил их руками. Зато шершавая осока так и впивалась в голые ноги. Пробираясь к реке, Митька всё явственнее слышал успокаивающий шум воды. Возле камней вода рокотала, сердилась, а у берегов всхлипывала, чмокала. Река блеснула из-за камышей воронёной сталью. Большой облизанный водой камень-валун лежал у самого берега. С одной стороны он густо оброс зелёным курчавым мхом. Спугнув с валуна тоненьких пучеглазых стрекозок, Митька с разбега прыгнул, лёг животом на тёплый бок камня и стал смотреть в воду.