На сопках Маньчжурии - [8]

— Извините меня за вторжение, капитан. Я попал в глупую историю…

Он рассказал о том, что произошло между ним и Тальгреном.

Волосы у капитана были подстрижены ежиком, лицо сухое, с тонким носом. Глаза из-под очков смотрели умно и весело.

— Бретёр! Старозаветные замашки. Русский офицер любит карты, вино и драки. Вот что я вам предлагаю: переночуйте у меня. Добудем тюфяк, а то ложитесь рядом. Никаких затруднений: на этой постели можно спать вчетвером вдоль и поперек.

Капитан встал. При небольшом росте он был хорошо сложен и, по-видимому, немалой физической силы.

— Капитан Неведомский, артиллерист. Командую батареей в корпусе Штакельберга.

Из ложкинского номера донеслись крики. Либо веселье достигло там своего предела, либо началась ссора.

— Каждый вечер так, — заметил Неведомский. — Устроители, заготовители, транспортники — приезжают с большими деньгами и проигрываются до последнего гроша. Утешение во всем этом безобразии относительное: мол, и во время царя Навуходоносора чиновники так же играли в карты и кости и просаживали свои и казенные сокровища. Род человеческий нуждается в серьезном лечении.

— Вы, я вижу, не приобрели интереса к этим навуходоносоровским занятиям?

— Знаете, совершенно! Не способен! Не одарен. Туп. Предпочитаю книгу, а иногда и бумагомарание.

Он взял с кровати листок бумаги, исписанный карандашом.

— Поэзией интересуетесь?

— Мало понимаю, — сознался Логунов.

— Вздор, чистейший вздор! Поэзию понимают все. Хотите послушать? — Неведомский смотрел как-то искоса и посмеивался. — Сам начертал:

АТИЛЛА

В часы томительных высот горят

великие светила,

и на далекий звездный мост

вступает яростный Аттила.

В его руке округлый щит,

в его груди железо злобы.

И, пораженная, дрожит

земная взбухшая утроба.

Твоим сынам костьми полечь,

мой край, всерадостный и благий.

Неотразимый вражий меч

из всех сердец расхлынет влагу.

Печален будет час высот,

и день нерадостен, и вечер.

И будет целый долгий год

слезами смертными отмечен.

— Ну что — дрянь? — спросил он, прождав секунду.

— Стихи хорошие, хотя и малопонятные, — смущенно улыбнулся поручик.

— Ну вот, уже и малопонятные! Конечно, некоторая выспренность есть… Например, Аттила… Ладно! — Он сложил листок и сунул в карман. — Какое! — вздохнул он. — Разве я поэт?! Поэт — судья мира. Многие по наивности думают, что поэт — это человек, распевающий песенки. Не спорю, распевать песенки, приносить людям радость — великое дело. Ибо радость драгоценна, поручик! Но поэт есть именно судья, он должен постигать всю жизнь, все ее непримиримые противоречия. Должен уметь сказать о них так, чтобы они стали ясными. Чувства и мысли поэта должны быть как молнии, освещающие ночь.

Неведомский сидел на кровати, синие глаза его горели, лицо покрыл румянец. Логунов почувствовал себя профаном: ни о чем подобном он никогда не думал.

— Итак, вы — судья, — сказал он.

Неведомский вздохнул.

— Да, судья. Вчера учитель математики в реальном училище города Могилева-на-Днепре, сегодня артиллерийский офицер. Но я и в самом деле судья. Так, меня очень тревожит японская артиллерийская тактика. Про тюренческий бой слышали?

— Слышал, но мало понял.

— Вы разделили общую участь. Никто ничего не понимает. Авангард наш стоял на широкой реке, — Ялу ведь широка. Каким образом японцы переправились через Ялу и не только оттеснили нас, но и разбили, заставили бежать, бросить пушки?

— Неужели и пушки?

— В том-то и дело, дорогой. Никто не понимает, как сие могло произойти.

— А что по этому поводу думаете вы?

— Я думаю, что прав мой товарищ артиллерист из отряда генерала Засулича, хохол Павленко, который утверждает, что у врага было по крайней мере пятикратное превосходство. Это — во-первых, а во-вторых — его пушки громили нас с закрытых позиций. Вы понимаете: издалека, невидные нам и потому недоступные для нашего огня… Мы этого не практикуем. А между прочим, кто первый разработал теорию перекидного огня? Наш русачок, подполковник Пащенко, и загодя до войны! Японцы не только украли все его расчеты, но и применили их раньше нас… Так-то, дорогой поручик… Но, как говорится: поживем — увидим. Некоторые военные, только что приехавшие из Петербурга, настроены весьма оптимистически: они полагают, что война будет не чем иным, как нашей короткой прогулкой на юг. Посмотрим, посмотрим.

Капитан позвал денщика, посоветовался с ним насчет ужина, и через четверть часа офицеры сидели за тарелками с кусками жареного мяса в гарнире из бобов, китайской капусты и редьки. Потом был чай, а потом денщик принес груду китайских ватных одеял и соорудил из них постель для поручика.

Засыпая, Логунов опять услышал шум в номере Ложкина. Он подумал: будет поединок или нет? Поединок на войне казался ему чем-то в высшей степени нелепым, почти безнравственным.

Он проснулся поздно. Неведомский сидел у окна и писал.

Секундант не пришел.

— В номерах у них нет никого, — сообщил капитан. — Я наведывался, Ваш Тальгрен уехал, ждать секунданта вы не имеете права, — это не мирная жизнь на стоянке полка в захолустном городке.

Логунов расстался с капитаном, чувствуя к нему самое дружеское расположение. Приехав в полк, доложил Ерохину о своих странствиях, и Ерохин согласился, что совет Ложкина практичен, другого выхода нет.