— Че-о? — Мужчина вздергивается и тут же обиженно вытягивает потрескавшиеся губы. — Шишиги вы. Думаете, она меня бросила? Образо-ованная. Да я ее сам выпер. Ведь исключительно под каждого ложилась. Веришь, нет? — снова обращается он только к старику. — Исключительно под каждого.
— Ой! Ой, не могу! — Хрипло хохочет усохшая и желтая сморчкообразная старуха, пахнущая дешевым табаком. — Да кому она нужна, твоя Клавка, если она без фингалов дня не ходила? Да ты хоть скажи, ты ей не нужен, козел вонючий. Да мне пенсию добавь, я под тебя не лягу.
— От, зараза, — не сердится, а неожиданно улыбается мужчина, — уела. — Тогда как сидящие рядом с курящей длинная и круглая старухи при всей тесноте отодвигаются от нее. — Уела, растудыт-твою.
— Не выражайтесь, пожалуйста, — подает голос четвертая, в белом платке-паутинке поверх каракулевого пирожка, пряча лицо в каракулевый же шалевый воротник.
— А? — Мужчина наклоняется. — Нет, нет, что вы, Марь Петровна, не буду. Я не забыл, я помню, как вы нас в первом классе учили. Как же это, ага, не рабы мы, не рабы. И кто-то там рамы еще мыл.
— Мама мыла рамы, — четко проговаривает бывшая учительница и высовывает бледное личико с чуть тронутыми помадой губами из воротника. Она живет в бараке потому, что про нее просто забыли, как и про курящую, выработавшую стаж на самых грязных и тяжелых работах, бывшую пьяницу и скандалистку, затихшую как-то постепенно и незаметно лет через пятнадцать после получения пенсии.
— Ты б хоть поделился, Федька, че хоть пьешь, — откашлявшись от смеха, спрашивает она.
— А че пью? Все пью. Тебе завидно, что ли?
— Да хоть завидуй, хоть нет, на мои пятьдесят не разгонишься, на курево не хватает. «Прибой» куда-то пропал, а сигареты все дорогущие.
— Ну, значит, так. — Федор разваливается на плахе, совсем придавив к штакетнику длинную старуху и жмурясь на солнышке. — Берешь томатную пасту, с водой перемешиваешь, и сахару. Исключительно без дрожжей.
— Дак нету сахару. — Курящая достает папиросы.
— Конфет тогда. Печенья тоже можно.
— И после ложкой хлебать? — Старуха, еще не закурив, закашливается.
— Почему? Сначала пьешь, а потом и ложкой. А че? Барыня? Ложкой не можешь? Эй, Витька! Витек! — окликает он появившегося в улице мальчишку, еще одного жильца, который медленно идет к бараку, держа что-то в руках и внимательно рассматривая, то и дело спотыкаясь в месиве неоттаявших комьев глины и раскисшего снега.
— Не курите здесь, пожалуйста. — Бывшая учительница морщится и прячет лицо в воротник.
— А че? Где и покурить, как не на свежем воздухе. — Курящая прикуривает и кривится от ударившего ей в нос густого дыма, ветра нет, дым в сторону не относит. — Здесь общая территория. Федька вон уж четыре высмолил.
— Он мужчина, — объясняет учительница и встает с плахи.
— Наследие алкоголизма, — качая головой и презрительно глядя на мальчика, повторяет старик.
— Витька! — еще раз кричит Федор мальчишке и подается вперед; улучив момент, длинная старуха занимает освободившееся пространство и сидит опять строго перпендикулярно плахе.
Мальчик поднимает голову в глубоко сидящей на ней ушанке, узкое, синевато-желтое на солнечном свете, лицо его оживляется, он выкрикивает что-то и бежит к бараку; заляпанная грязью, когда-то розовая куртка с одной пуговицей у горла распахивается до самой груди, под курткой замызганная рубаха, вылезшая из широких толстых штанов.
— Дедка, дедка! — кричит он, подлетая к Федору. — Гляди, какой Саня Самохин корабль подарил!
— Вона, — удивляется Федор, — дедку нашел. Мне до пенсии целых шесть лет. Ну-ка, подь ко мне. — Он приподнимается и пытается ухватить мальчика за отвисшую полу куртки.
— Мать-то хоть пишет, Витька? — спрашивает кругленькая старушка, разместившаяся на плахе почти что вольготно, все место вставшей учительницы досталось ей.
— Нет, — мимоходом отвечает Витька, он все вертит в руках самодельное суденышко, второпях выструганное ножиком, с парусом из свежеотодранной бересты.
— Подь сюда, сказал! — прикрикивает Федор, ему наконец удается ухватить мальчика, он притягивает его к себе, одной рукой держит за полу куртки, другой тянет за прозрачное розовое ухо, в которое тут же начинает что-то шептать, тычась в редкие яркие веснушки на бледной Витькиной щеке седой колючей щетиной.
— Ладно. Счас, — нехотя отвечает мальчик и, освобожденный, медленно отходит от него.
— Под койкой, понял? — продолжает ему вдогонку Федор и, когда мальчик скрывается за палисадником, отваливается на штакетины, задев плечом длинную старуху, отчего та шипит и поддает ему в бок локтем. — Потухла, зараза. — Федор внимания на старуху не обращает и сплевывает под ноги недокуренную сигарету.
— В утробе их надо, таких, — вполголоса высказывается старик, — чтоб не мучились и инфекцию не размножали.
— Кого? — не понимает курящая и отрывает желтыми пальцами измусоленный край папиросного мундштука.
— Младенцев, — не глядя на нее, отвечает старик. — Не дал мне Бог, и слава Богу.
— Что вы такое говорите! — Прогуливающаяся невдалеке учительница приближается.
— А что я говорю? — настаивает старик. — Что он из своей жизни вынести может? У него прадед кремень, не мужик был, а дед по пьянке в аварию попал, теперь отец алкоголик. Что дальше, я вас спрашиваю?
