На солнечной стороне - [26]

— Ой, как здорово! — Анна Сергеевна благодарно посмотрела на Улесова. — Значит, вы видели те же зори, те же березы, те же восходы, закаты, звезды… Как чудесно описал он ваш край!

— Хорош наш край, что говорить!

И Улесов принялся расписывать Мещеру с ее озерами, реками, тростниками, плавнями и лесами. А в памяти стояла продымленная, вонючая изба дяди, кислый запах кожи и грязных пеленок, голодная, холодная, унизительная жизнь у чужих людей. «До чего же не люб ты мне, край мой!» — стучало у него в мозгу в то время, как язык молол про мещерские красоты.

— Иной раз так бы все бросил и уехал в Мещеру, — закончил он с отвращением к собственной лжи.

«Зачем я вру? — думал Улесов. — Ведь мне от нее ничего не нужно. Зачем же я выламываюсь ей в угоду?»

Раз испытанное раздражение против учительницы охватило его с новой силой. Она заставляет его лгать, притворяться иным, чем он есть. Разве у него что-нибудь не в порядке? Никто этого не считает. Пусть она восхищается своим Мышкиным, а он любит Москву и терпеть не может Мещеру, исковеркавшую его детство. Так зачем же он подделывается под нее?

Улесов мутновато посмотрел на Анну Сергеевну. Она раскраснелась от вина и сидела рядом, такая теплая, домашняя, протяни руку и возьми. Но Улесов понимал обманчивость этой незащищенности, и протестующее чувство против нее не улеглось, лишь приняло другую форму. Смять, подчинить, чтоб без остатка исчезло ее мнимое превосходство, чтоб она забилась в руках его, покорная, бессильная, чтоб была только его сила, его воля и власть.

Он поднялся.

— Я пойду, — сказал он, ощущая во рту неприятную сухость.

— Так скоро? — воскликнула она огорченно. — Но еще рано!

— Нет, пора… — проговорил он и пошел к двери, где висело его пальто.

Она шла за ним. Только обернуться… Ведь он же нравится ей, она готовилась к его приходу, ждала его. Накупила всякой всячины, даже бутылочку вина. Ей двадцать шесть, она все понимает. Пусть он в чем-то обманывается, но бутылочка-то была, он чувствует в голове и в сердце выпитое вино, оно было для него. В расчете на эту бутылочку Улесов обернулся и голосом, которому страх перед поражением, перед ошибкой, которой нет прощения, придал умоляющую искренность, воскликнул:

— Анна Сергеевна!

«Милый, дорогой мой, — думала Анна Сергеевна, — я знаю, что ты меня не любишь, знаю, что этого делать нельзя, не надо делать. Но я не могу больше жить без счастья, даже без такого коротенького счастья. Слишком черны мои ночи, слишком пусто вокруг меня. Только не думай, что ты меня обманываешь, я все понимаю».

Она подошла к нему и, встав на цыпочки, обняла его шею, прижалась к нему неожиданно сильным, крепким телом.

Последней отчетливой мыслью Улесова было озорное: выдержит ли меня эта коечка?..

Улесову совсем не улыбалось, чтобы в школе проведали о его отношениях с Анной Сергеевной. И не потому даже, что по глубоко въевшимся мещерским его представлениям двадцатишестилетняя Анна Сергеевна была чуть ли не старухой. Но уж больно неказисто, неярко и ненарядно она выглядела. Ее домашняя прелесть ведома ему одному, а для других она просто недомерок — не девочка и не женщина. Даже глуповатая Муся Лопатина с ее маленьким лобиком и прической барашком рядом с Анной Сергеевной смотрелась павой. Ради чего ему было подвергаться пересудам и насмешкам острых на язык девчат?

Встретившись с Анной Сергеевной в школе, он сделал такое отчужденное лицо, что сам тут же решил: между ними все кончено. Ничуть не бывало. Когда он выходил из класса, Анна Сергеевна шепнула ему: «Вы придете?» Оглянувшись, не видит ли кто, Улесов коротко кивнул головой. Встречи их продолжались, но в школе Улесов придерживался раз избранного поведения и начал даже слегка ухаживать за Мусей Лопатиной. Он догадывался, что эта его наигранная отчужденность, граничащая с пренебрежением, огорчает Анну Сергеевну. Но она никогда не жаловалась, и Улесов оставался верен себе. Так было проще и спокойнее и для него, и для учительницы, убеждал себя Улесов.

Но однажды, когда он был у нее, Анна Сергеевна спросила:

— Тебе в самом деле нравится Муся?

— Что за чепуха? — недовольно отмахнулся Улесов.

— Но ты так внимателен к ней!

— Для отвода глаз, — усмехнулся Улесов. — Ты наших девчат не знаешь, у них язычок — только держись!

— Странный способ охранять дружбу!

— Кабы у нас дружба была!.. Да и то — народ такой: из мухи слона сделают.

— Я не понимаю твоей боязни. Разве в любви есть что-нибудь унизительное?

— В любви… — повторил Улесов. — А ты разве меня любишь?

— Ну, а как ты думаешь? Могла б я быть с тобой?

«Я-то вот могу!» — подумалось Улесову. Разговор заставил его задуматься. С этим нужно было кончать: зачем морочить ей голову, ведь он же не любит ее. Лучше сделать это сейчас, чем дальше тянуть…

Он ушел раньше обычного, в одиннадцатом часу вечера. Густой снег, накануне устлавший город, слегка подтаял, его пятнали дегтярно черные следы прохожих и зубчатые отпечатки автомобильных шин. Мальчишки вели снеговой бой. Один паренек в ушанке с торчащим ухом отстреливался от двух противников. Ему крепко доставалось, но он не падал духом и упрямо шел в атаку. Принимая в лицо снеговые гранаты, он потеснил своих противников в подворотню. В ребячливом порыве Улесов ухватил горсть снега, умял в плотный комок и пустил в мальчишку. Снежок угодил тому в макушку и разлетелся брызгами. Паренек оторопело глянул на Улесова и вдруг разревелся. Ему большее доставалось от товарищей, но ведь это был взрослый дядька, которому он не мог ответить тем же.