На солнце и в тени - [7]

– Что с бизнесом? – сказала тетка, снова усевшись на свой стул. – Как идут дела? Тот цветной все еще работает? Как там его звали?

– Корнелл.

– Верно.

– И впрямь верно. Его зовут Корнелл Верн.

– После смерти Мейера ему удавалось со всем управиться?

– Да, вполне. Прошло несколько недель, прежде чем мне сообщили о смерти отца. Не могу никого винить. Обычно никто не знал, где я нахожусь, потому что нас часто откомандировывали в другие подразделения. Так что я не обижаюсь, даже если они и забыли. Когда я это выяснил, утешительно было узнать, что он уже давно похоронен. Я ничего не знал, но все же было так, будто я горюю и в то же время прихожу в себя. Я не смогу этого объяснить. Как будто мир управляется какими-то главными часами. Я чувствовал себя персонажем пьесы, который почему-то оставался за кулисами, когда должен был играть свою роль, но когда я вернулся, оказалось, что события развивались без меня, затрагивая и меня самого. Мы тогда сражались, стояла суровая зима. Прошло какое-то время, прежде чем мне пришло в голову, что бизнес предоставлен сам себе. Но я ни капли не волновался, ни в малейшей степени. У меня контрольный пакет акций, но только тридцать процентов акций, приносящих дивиденды. У Корнелла двадцать процентов, а пятьдесят процентов – в доверительном фонде. Там у всех есть доля.

– Как он смог управлять компанией?

– Вы спрашиваете об этом, потому что он цветной?

– Это должно быть трудно.

– Элейн, – сказал Гарри, делая паузу, словно чтобы обронить то, что собирался сказать, а потом поймать и поднять повыше, – Корнелл мог бы заниматься любым бизнесом. Он загружен далеко не в полной мере. Если бы он работал в другом месте, у него не было бы собственности, и ему могли бы всучить метлу. Моему отцу несказанно повезло, что он отнесся к Корнеллу как к личности, а не как к тому, кто, входя в комнату, заставляет людей дышать по-другому и подбирать слова в его присутствии. Я испытываю то же самое на собственной шкуре, когда люди узнают, что сидят рядом с евреем. Сами того не желая, они напрягаются и отодвигаются.

– Я часто сталкивалась с таким по отношению к Генри, – сказала она. – Иногда люди реагировали на него так, словно он заражен или испачкан. А он и не замечал.

Гарри посмотрел на нее и слегка улыбнулся.

– Прекрасно замечал.

– Удобно, что Корнелл может вести бизнес. Совсем без тебя?

– Мог бы. И вел.

– Твой отец хотел, чтобы ты завершил образование. – Она имела в виду, чтобы он получил степень.

Гарри покачал головой и опустил взгляд, обращаясь к земле.

– Я не смогу вернуться. После войны не смогу. Не хватит терпения. Во всяком случае, не сейчас. Все движется слишком быстро, происходит слишком много перемен, и сердце у меня по-настоящему не лежало к этому даже тогда. У нас внезапно появились проблемы. Я не знаю, что делать. Корнелл тоже не знает. Может, и отец не знал бы, хотя мне трудно в это поверить. Я пытаюсь найти правильные решения, но это нелегко. Во время войны нам повезло – те, кто заключал с нами контракты, не подбросили нам те же заказы, что другим. Возможно, это случилось потому, что отец никого не потчевал, а тем более не назначал откатов. Я не знаю, я был на другом конце света. Но поскольку мы известны своим качеством, нам не предлагали объемных контрактов на миллионы кобур, ремней для винтовок, футляров для биноклей и всего прочего. Мы получали заказы на роскошь – ремни для высшего офицерского состава, портупеи, атташе, бумажники, планшеты для карт, портфели для презентаций, то есть самые сливки. Так что мы не гребли деньги лопатой, не расширялись сверх меры, мы оставались совершенно стабильны. Наша гражданская торговля упала почти до нуля, но это восполнялось продукцией высшего разряда для военных. Мы не расширились, но и не ужались. В итоге нам не понадобилось никого увольнять, мы не снизили своих стандартов, мы по-прежнему производим лучшие кожаные изделия в стране и по-прежнему связаны с надежными поставщиками. У всех остальных сплошная неразбериха.

– Тогда в чем проблема? Все как будто идеально.

– В Европе. Первыми возрождаются не металлургические заводы и не автомобильные – требуется время, чтобы восстановить что-то подобное, – а ателье, небольшие мастерские и семейные предприятия вроде нашего. Они уже поднялись. В Европе люди сейчас готовы работать почти задаром. Обменный курс таков, что даже с ввозными пошлинами и акцизами итальянский портфель, по качеству подобный нашему или даже лучше, скоро пойдет за половину того, что может стоить наш, даже если мы затянем пояса. Соединенные Штаты не будут просто сидеть сложа руки, пока Европа балансирует на грани, а Советы держат армию наготове. Нам придется помочь европейцам. Как это сделать? Прежде всего пойдя на либерализацию импорта. А когда мы это сделаем, здешние крупные предприятия будут подкупать Конгресс ради послаблений, а вот маленькие компании вроде нашей, в таких небольших секторах экономики, как наш, этого не смогут.

– Что же тогда ты будешь делать?

– Не знаю. Если мы урежем цены, чего все равно не можем, это разрушит наш имидж. Я не хочу увольнять людей, и если мы свернем производство, это не решит основной проблемы. По сути, это ускорит нашу кончину за счет уменьшения объема одновременно с сокращением запасов. Многие компании отдают работу на откуп итальянцам. Это просто откладывает день разорения и означает увольнения или закрытие. Любая временно выгодная сделка, заключенная с конкурентом, действует только до истечения даты договора, если вообще действует. Пару недель назад к нам явился один киприот, который сказал, что знал моего отца, – хотя Корнелл этого не помнит. У него мастерские по всей Италии, и он хочет брать нашу продукцию и смешивать ее с теми линиями, которые сюда импортирует. Он делает так с другими компаниями. Для нас это было бы концом. Он был высокомерен, как бывают те, кто вдруг стал получать много денег, надутым – явная мания. Посмотрел на меня и говорит: «О, я думал, вы Кларк Гейбл