На снегу розовый свет... - [18]

Но в его истории не было никакого колдовства.

Когда–то Палыч учился в Москве, в известном вузе. Однажды в общежитии, в соседней комнате, ребята гуляли день рождения. Пригласили его — в компании не хватало парня. Соседи жили коммуной. Вся группа — парни и девушки — в одной комнате. Спали всегда, кто с кем, без особой ревности. В тот вечер парня не хватило — пригласили Палыча.

Пили, произносили тосты. Возле Палыча посадили тонкую, хрупкую девушку. Она как–то жалобно улыбалась и тоже пила вместе со всеми вместе. Палыч погладил ей под столом коленку. Оказалось, можно. Потом под столом она погладила его.

Девушка быстро захмелела и пошла, прилегла в углу на узкую общежитскую кровать. Палыч пришёл туда позже, когда вся водка была выпита, когда сбегали, купили у таксистов ещё и выпили ещё. Когда потом насобирали в шапку рублей и копеек и опять пошли и ещё выпили.

Голова у Палыча шла кругом. Он забрался в постель к своей девушке уже голый, содрал с неё простенькое бельё, пьяно, грубо взял. Она не сопротивлялась. Даже не вскрикнула. Потом Палыч уснул, но среди ночи проснулся от жгучего желания. Девушка спала… Он пытался её разбудить, но, видимо, она сильно ослабела от алкоголя. Палыч целовал её в пьяные, холодные губы и на этот раз ласкал и любил долго, изощрённо. И снова уснул, а к утру, ещё в полусне, ему снова захотелось её, и он взял её, ещё когда сон продолжался, когда нельзя было ещё отличить, что снится, а что уже превратилось в Жизнь. И опять ему было с ней жутко хорошо и сладко, только губы девушки оставались холодными, она не хотела возвращаться из сна. Палыч поздно понял, что она уже не спит, что она мёртвая, что она умерла. Что не во сне, не во хмелю так безвольно качается её милая русая головка, и наступающий рассвет всё более очерчивает безжизненность её лица. Палыч, ещё полный желания, остановился внутри неё и вдруг плотью ощутил, почувствовал, наконец, ледяное окружение её лона…

Был суд. Были какие–то разбирательства, экспертиза. Из института Палыча выгнали, он приехал в Актюбинск, к матери. Она его сразу не узнала, потому что из чёрных его волосы сделались седыми.

Палыч устроился таксистом, и с той поры у него было много баб. И он женился, женился ещё не раз. Но очень долго он боялся засыпать с женщиной в темноте и совершенно избегал этого, когда оказывался сильно пьян.

Лето,1996 г.

ЗАПАХ ЖЕНЩИНЫ

Когда–то и ликом твоим и станом пестрели обложки крупных журналов. В бывшей стране Советов, посоветовавшись, санкционировали публикацию твоего телесного совершенства. Изощрённый импортный купальник всю славу твоих неисчислимых прелестей приписывал исключительно себе. Я не сказать, чтобы влюбился. Я попался. Потому что ты — с обложек всех журналов. Даже «Огонёк» дерзнул откровенную тебя, счастливую, в том же самом, импортном, а, значит, всё равно, что без — на обложку. Из–за тебя, из–за греховно–божественной, тираж, на один только раз, целомудренный «Огонёк» увеличил на полмиллиона.

И я попался. Если бы не этот увеличенный тираж — быть может, обошло бы меня искушение. Но тираж увеличили, и потом, когда я увидел тебя живую, я попался.

И всё бы ничего. О чём может мечтать мужчина, если ему невыносимо понравилась девушка, женщина? Нет, не о том, о чём вы сразу подумали. Он мечтает об ответном чувстве. И — в это трудно, невозможно поверить, но чувством ты откликнулась ко мне. Любая другая бы — нет. Любая хромая, косая, замухрышка — любая из них отказалась бы от меня, если бы так восторженно я к ней сунулся.

Влюбись, если хочешь стать отвергнутым. А я, хотя и не влюбился, но… голову потерял.

Только при тебе у меня не получалось правильно совместить пуговицы на пиджаке. Только на тебя я боялся взглянуть. Случайное прикосновение ударяло меня вспышкой молнии. Проклятый «Огонёк». Я знаю, в принципе, он ни при чём. Это — карма. Судьбе сопротивляться бессмысленно. Я с радостью, милой, тебе не сопротивлялся. Ведь как я мог не поддаться на твои остроумные цитаты из Шопенгауэра и на беглое воспроизведение фрагментов из раннего Пендерецкого. Вы видели женщину, которая могла бы в себе совместить красоту, Шопенгауэра и Пендерецкого? Я бы всё опошлил, если бы упомянул ещё и Сальвадора Дали, но не могу пойти против исторической правды: да, ты знала и любила и этого сумасшедшего.

Вот такая женщина была у нас в Актюбинске. Она родилась в нём, она в нём выросла. Она, жестокая, вышла замуж в этом городе, родила прекрасную девочку. В пять лет у девочки дивный голубой бант в золотых волосах…

Умница, с кем тебе было словом перекинуться, поговорить о кукольности в романах Набокова, о разнице между Караяном и Фуртвенглером. Со мной, милая, только со мной. Ведь я тоже родился и вырос в этом удивительном городе…

Но замужество — это ещё не недостаток. Все хорошие женщины всегда замужем. Твоим недостатком было… Не знаю, как это сказать. Сейчас можно. Это в прошлом у тебя. Об этом знали все, кроме тебя. Я, правда, до сих пор не знаю, был ли муж в курсе. Ну, чего не может знать муж о своей женщине, если об этом знали, знают все, кто её видел близко живую и совершенную? Об этом знали все, и на работе по за глаза тебя даже прозвали «вонючкой». Обложка журнала не передаёт всех подробностей и потому тираж «Огонька» не мог попасть в зависимость от запаха. Но… ведь, правда, это было ужасно. Где бы ты ни появлялась — всюду распространялся этот резкий удушливый запах. От стройной длинноногой богини за версту несло запахом немытого потного тела. Молодого.