На скосе века - [9]

      ни блага.

Родная моя!

   Ведь по мне это видно…

Но вот

   у тебя на груди —

      «За отвагу»,

И мне как мальчишке

   становится стыдно.

1945

«В этой комнате, в которой мы с тобой…»

В этой комнате, в которой мы с тобой,

Чёрный вечер превратился в голубой.

А на лестнице, где мы с тобой стоим,

Оседает на карнизах светлый дым.

Почему ты лишь набросила пальто?

Если б ты его надела, было б что?

Что-то было бы не так… Но почему?

Это вещи, недоступные уму.

Лучше я приду к тебе опять.

Будем снова мы на лестнице стоять.

Чёрный вечер снова станет голубым.

И осядет на карнизах светлый дым.

1947

Мужество молчанья

Когда, что нужно, сказано в начале,

А нового пока не написать,

Оно приходит — мужество молчанья,

Велит слова на ветер не бросать.

Мы отдыха не просим, а напротив —

Нам стоит крови каждый перерыв…

И у поэта вечно где-то бродит

Пока что неосознанный мотив.

И если он звучит немного тише,

Не взял за горло и не бросил в дрожь,

Не тронь пера. Ведь если ты напишешь —

Напишешь дрянь, и сам её порвёшь.

Как дразнится бессилием сознанье,

И тяжело смотреть в глаза друзьям…

Нет! Это вправду мужество — молчанье

В те дни, когда ещё сказать нельзя.

1945

Эвакуация

Война не вошла ещё в быт в эти числа.

Скрипели платформы в далёкую тьму.

И каждый беженец был как призрак —

В угольной копоти и в дыму.

Движение в безвесть…

   Дороги капризны…

Дороги — гнетут…

   Но стоят вечера,

И манят, и манят намёками жизни,

Что брошена нами

   всего лишь вчера.

Ещё не смело моих детских мечтаний

Дыханьем войны

   с духотой поездов…

Я жадно читал в расписаньях

   названья

Далёких, курортных, морских городов.

И жадно завидовал артбригаде,

Когда, подвезя её,

   встал тяжело

Рядом

   на станции в Павлограде

Встречный воинский эшелон.

Я помню порыв

восхищённой веры,

Когда подошли

   к другим и ко мне

с поезда

   сдержанные офицеры

И стали расспрашивать нас о войне.

Давно это было.

   В чаду это было…

Но сцену запомнил я

   как наизусть.

Тогда я в них видел

   одну только силу.

Теперь вспоминаю

   их скрытую грусть.

Но я ведь не знал,

   как огромно лихо,

Которое пало

   на плечи нам,

И как это страшно —

   неразбериха,

Когда ты в неё

   попадаешь сам.

Я верил, что близко уже

   до развязки.

Я верил…

   А ждали всех этих людей

Горечь трагедии в Первомайске,

Разгром… Окружение…

   Гибель друзей.

Мне век не забыть этой душной дороги,

Солдат запылённых,

   что едут на юг…

И вечно мне видеть,

   как, грустный и строгий,

У нашей платформы

   стоит политрук.

И снова всплывает

   седое от пыли

С глазами внимательными лицо…

Он веровал в Правду.

   И знал её силу.

И верить в неё

   научил бойцов.

А когда его полк

   под огнём метался

И руки вверх

   поднимал в дыму,

Я знаю:

   ни в чём он

      не поколебался.

Но очень больно

   было ему.

Да, очень…

   Давно позади эти беды

И мир на земле

   воцарился давно,

Но ту его боль

   даже счастью Победы

Во мне до сих пор

   перекрыть не дано.

Ведь в злой безысходности

   давнего боя,

В руках,

   поднимавшихся вверх тяжело,

Вся боль нашей веры,

   вся суть нашей боли —

Всё то, что вело нас.

   И что довело.

1947–2007

Якобинец

Когда водворился опять Бурбон

После конца Ста дней,

И стал император Наполеон

Тоскою Франции всей,

И юноша каждый, таясь во мгле,

Всё лучшее с ним сроднил,

Один якобинец в швейцарском селе

Учителем скромным жил.

Он очень учён был. И, как дитя,

Наивен был, светел, чист.

Крестьяне любили его — хотя

И знали, что он атеист.

И дети любили его. Хоть он

В школе всегда был строг.

Но целый мир был в нём заключён,

И всё объяснить он мог.

— Учитесь, дети! — он часто так

Начинал, опершись о стол. —

Учитесь, дети, — невежества мрак

Причина премногих зол.

Стремитесь к истине. Счастье — в ней.

И может, когда-нибудь

Окрепший разум заблудших людей

На ясный выведет путь…

Любил он гулять в предвечерний час,

В час конца полевых работ,

Когда веет прохладой, и солнце, садясь,

Красный свет свой на горы льёт.

И закат был грустен, и горы грустны,

И грустью был аромат,

И на всём был отблеск родной страны,

Что с той стороны, где закат.

Читал по ночам. И вставал чуть свет

Для тетрадей учеников…

Он здесь уже целых семнадцать лет

Жил вдали от друзей и врагов.

А в эти годы событья шли,

Отражаясь в ушах молвы…

И войска французов победно шли

До высоких ворот Москвы…

А потом метели чужой земли

Заметали могилы-рвы,

И войска французов назад брели

От холодных ворот Москвы.

А он так же спокойно смотрел вдаль:

Виноградники на холмах.

И неколебимо светилась печаль

В умных добрых его глазах…

…И лишь раз за все годы ожил старик.

Вдруг влетел, как восточный буран,

Сын погибшего друга, его ученик,

Догонявший свой полк капитан.

Он был полон победами, блеском карьер,

Славой Франции. Ветром. Войной.

Мыслью, силою, сведённой в крик: «Vive l'Empereur!»

И письмом варшавянки одной.

И хотелось — он сам не знал почему,

Ведь вся жизнь так была ярка —

Но навязчиво, страстно хотелось ему

Убедить и склонить старика.

А старик его слушал, но не стерпел.

И сказал: — Ты умён и смел.

Но всё-таки это не я устарел,

А ты юности не имел.

И меня не прельщает гром ваших побед,

Не прельщает совсем. Никак.

Революции, мальчик мой, больше нет.

Остальное — грызня собак.

И зачем говорить пустые слова —

Это просто банальность дней.

Одна революция была нова,

А всё, что было после — старей.