На скосе века - [51]

Когда эта мера себя проявляла.

И вы меня нынче поймёте едва ли,

Но я б рассмеялся, когда б мне сказали,

Что нечто помимо есть важное в мире,

Что жизнь — это глубже, страшнее и шире.

Уходит со сцены моё поколенье

С тоскою — расплатой за те озаренья.

Нам многое ясное не было видно,

Но мне почему-то за это не стыдно.

Мы видели мало, но значит немало,

Каким нам туманом глаза застилало,

С чего начиналось, чем бредило детство,

Какие мы сны получили в наследство.

Летели тачанки, и кони храпели,

И гордые песни казнимые пели,

Хоть было обидно стоять, умирая,

У самого входа, в преддверии рая.

Ещё бы немного напора такого —

И снято проклятие с рода людского.

Последняя буря, последняя свалка —

И в ней ни врага и ни друга не жалко.

Да! В этом, пожалуй что, мудрости нету,

Но что же нам делать? Нам верилось в это!

Мы были потом. Но мы к тем приобщались,

Нам нравилось жить, о себе не печалясь.

И так, о себе не печалясь, мы жили.

Нам некогда было — мы к цели спешили.

Построили много и всё претерпели

И всё ж ни на шаг не приблизились к цели.

А нас всё учили. Всё били и били!

А мы всё глупили, хоть умными были.

И всё понимали. И не понимали.

И логику чувства собой подминали…

Мы были разбиты. В Москве и в Мадриде.

Но я благодарен печальной планиде

За то, что мы так, а не иначе жили,

На чём-то сгорели, зачем-то дружили.

На жизнь надвигается юность иная,

Особых надежд ни на что не питая.

Она по наследству не веру, не силу —

Усталое знанье от нас получила.

От наших пиров ей досталось похмелье.

Она не прельстится немыслимой целью,

И ей ничего теперь больше не надо —

Ни нашего рая, ни нашего ада.

Разомкнутый круг замыкается снова

В проклятие древнее рода людского.

А впрочем, негладко, непросто, но вроде

Года в колею понемножечку входят.

И люди трезвеют и всё понимают,

И логика место своё занимает,

Но с юных годов соглашаются дети,

Что Зло и Добро равноправны на свете.

И так повторяют бестрепетно это,

Что кажется, нас на Земле уже нету.

Но мы — существуем! Но мы — существуем!

Подчас подыхаем, подчас торжествуем.

Мы — опыт столетий, их горечь, их гуща,

И нас не растопчешь — мы жизни присущи.

Мы брошены в годы как вечная сила,

Чтоб Злу на планете препятствие было!

Препятствие в том нетерпенье и страсти,

В той тяге к добру, что приводит к несчастью.

Нас всё обмануло: и средства, и цели,

Но правда всё то, что мы сердцем хотели.

Пусть редко на деле оно удаётся,

Но в песнях живёт оно и остаётся.

Да! Зло развернётся… Но, честное слово,

Наткнётся оно на препятствие снова,

Схлестнётся… И наше с тобой нетерпенье

Ещё посетит не одно поколенье.

Вновь будут неверными средства и цели,

Вновь правдой — всё то, что мы сердцем хотели,

Вновь логика чувствами будет подмята,

И горькая будет за это расплата.

И кто-то, измученный с самого детства,

Усталое знанье получит в наследство.

Вновь будут несхожи мечты и свершенья,

Но будет трагедия значить — движенье.

Есть Зло и Добро. И их бой — нескончаем.

Мы место своё на Земле занимаем.

1958

Конец века

Вступление

Мы живём на земле —

нераздельной,

усталой,

израненной.

Друг от друга страдая,

нуждаясь хоть в капле тепла.

Я пишу не затем, чтоб свести

свои счёты с Германией

И найти в ней причину

всемирного

вечного зла.

Всепрощение?

Нет.

Это слишком ещё не история.

Это свежая рана,

что в душах поныне жива,

В лагерях ещё целы

развалины крематориев,

В Бабьем Яре

густая и жирная

всходит трава.

Утешайся!

Не мы это — немцы.

Минутку внимания!

Это так,

только тут не отделаться

прозвищем «фриц»!

Это было с такими, как мы,

рядом с нами,

в Германии,

Здесь,

на круглой планете,

где нету природных границ.

Это всё — наша жизнь,

где корысть

прикрывают величием.

Где все нации спорят:

земля не твоя,

а моя.

Да опомнитесь, люди!

Что значат

все ваши различия

Перед общим различием

жизни и небытия!

Глава I

На восставший Париж

наступают войска из Версаля.

Коммунары дерутся,

но только их мало в строю…

Вот стихает пальба.

Баррикады последние пали.

Девятнадцатый век

погружается в старость свою…

Свирепеют суды.

Что ж!

Парламент одобрит расстрелы.

Рукоплещет — республика!

Всё теперь начистоту.

Девятнадцатый век

ощущает развитью пределы

И стреляет по тем,

кто посмел перейти за черту…

Но прийти в равновесие

вскорости всё обещает.

Равновесие это

он больше не даст разболтать.

Девятнадцатый век

с голубыми мечтами кончает…

Он достиг своего.

Он о большем не хочет мечтать.

Да, парламент и хартии —

к этому люди привыкли.

И границы сословий —

от них уже нет ничего…

Век достиг своего.

Почему ж своего не достигли

Те, кто двигал его,

защищал баррикады его?

Все названия лгут.

И мечты не найдут примененья.

Почему ж это так?

Где ж тернистый закончится

путь?

Или вправду история

сводится вся

к уравненью,

Где меняется вид,

но вовек не меняется суть?

Век мечтал об одном.

Получилось, как видно, другое.

Но, не глядя на то,

утопая в уютном житье,

Девятнадцатый век

одного только хочет —

покоя,

И глядит сквозь очки,

сидя в кресле,

как добрый рантье…

Любит он справедливость.

Но только не в натиске бурном.

И сочувствует бедным.

Но всё-таки счастлив вполне…

И ему представляется мир

аккуратным,

культурным,

А природа прирученной —

в людях самих и вовне…

Словно это не в жизни,

а так,

в идиллической пьесе:

Все дороги — аллеи,

иных не бывает путей…

И рождается сказка

о добром