На скосе века - [42]

Все топчутся на месте,

И всех несёт за край.

Кричу: «Там худо будет!

Там смерти торжество!»

Но все друг друга судят,

И всем не до того.

1989

Вагон

А время гонит лошадей.

А. Пушкин

Да, нашей жизни бред и фон

От века грохот был железный.

Вошли мы на ходу в вагон,

Когда уже он нёсся к бездне.

И жили в нём, терпя беду, —

Всю жизнь… Всё ждали… Ждать устали…

И вот выходим на ходу,

Отпав — забыв, чего мы ждали.

Но будет так же вниз вагон

Нестись, гремя неутомимо,

Всё той же бездною влеком,

Как в дни, когда в него вошли мы.

Когда и лязг, и жар, и дым,

Моторы в перенапряженье, —

Всё нам внушало: вверх летим

Из пут земного притяженья.

Но путь был только под уклон.

И на пороге вечной ночи,

Отпав, мы видим — наш вагон

Не вверх ползёт, а вниз грохочет.

Вразнос, всё дальше, в пропасть, в ад.

Без нас. Но длятся наши муки…

Ведь наши дети в нём сидят,

И жмутся к стёклам наши внуки.

1989

Наше время

Несли мы лжи и бедствий бремя,

Меняли, тешась, миф на миф.

А самый гордый, «Наше Время»,

Был вечен — временность затмив.

Само величие крушенья

Внушало нам сквозь гнёт стыда,

Что пусть не наше поколенье,

Но Наше Время — навсегда.

А Наше Время, как ни странно,

Как просто время — вдруг прошло.

На неизлеченные раны

Забвенье пластырем легло.

Но доверять забвенью рано,

Хоть Наше Время — век иной.

Все неизлеченные раны

Всё так же грозно копят гной.

20 мая 1988

Стихи последних лет

Попытка начала

Страх временности — вкуса бремя.

И как за временность судить,

Раз ей по силам нынче

   время

Само —

   затмить иль прекратить.

Сменить бы бремя на беспечность —

Вздыхать, порхать, огнём гореть.

И вдруг сквозь это в чём-то вечность

Почти случайно рассмотреть.

Ах, временность!.. Концы… начала… —

Всё здесь. Всё быт одной поры…

…Но в наши дни она пленяла

Соблазнами другой игры.

И властью путать всё, внушая,

Что видим свет за плотной тьмой,

Энтузиазмом окружая

Наш дух, как огненной тюрьмой.

Ах, временность!.. Ах, вера в благо!

Борьбы и веры жаркий вихрь.

А рядом трупы у продмага

И мухи панцирем на них.

Комната Мандельштама

Когда Мандельштаму дали комнату,

венгерский писатель Матэ Залка,

комбриг, в будущем — легендарный

«генерал Лукач», заявил по этому

поводу протест.

По мемуарам Н. Я. Мандельштам

Незаметно, но всё ж упрямо

Революции выцветают.

Дали комнату Мандельштаму —

Фальшь, как плесень, дух разъедает…

Ни к чему ордена и шрамы.

Всюду стройки, а тянет в пьянство.

Дали комнату Мандельштаму —

Уступили опять мещанству.

Всё не так, как было когда-то.

Стихли даже все перепалки.

…И сошлись погрустить ребята

У товарища Матэ Залки.

Хоть комбриг он, и пишет книги,

Славный век ими вместе прожит.

И его нашей жизни сдвиги

Так же радуют и тревожат…

Он молчит, ни на что не ропщет.

Но при случае спросит прямо:

«Как так вышло, что вы жилплощадь

Дали этому… Мандельштаму?

Вы, наверно, забыли, где вы!

Что за наглость — давать квартиры

Не поэтам борьбы и гнева,

А жрецам буржуазной лиры.

Как вам хочется бросить кость им,

Приобщиться, пусть ненадолго.

Коммунисты вы? Хватит! Бросьте!

Обыватели вы, и только».

Не ответят… Но их изнанка

Вся всплывёт — когда ночью чистой

Из той комнаты на Лубянку

Мандельштама свезут чекисты…

Наша истина — меч разящий!..

Пусть пощады чужой не просит!..

…А чекисты теперь всё чаще

Так же точно своих увозят.

Муть на сердце, но в мыслях — строго:

Всё издержки, на солнце пятна.

Минут годы. В конце дороги

Что-то станет и им понятно.

Нет, не то, что за гонку в небыль

Так взимается неустойка…

Лишь одно: штурмовали небо —

Взяли лагерную помойку…

Но и это поймут не скоро,

Хоть и боль будет жечь упрямо:

Как же так — сажать без разбору

Коммунистов и Мандельштама?

Тех, кто полон лишь сам собою,

С храбро шедшими в бой за братство…

Святотатство!..

   Но дух наш стоек.

И комбриг снесёт святотатство.

Он не сдастся… Но всё на свете

Вдруг ощерится неприятно.

И в Испанию он уедет —

Снова видеть врага понятным…

И забыть про те казематы,

Где и нынче идут дознанья.

Где, быть может, его ребята

На него дают показанья.

Растворить в пулемётном треске

Подозренья и основанья.

И погибнет он под Уэской,

Страшной правды не сознавая.

Веря в то же: в свои-чужие,

В то же право силы рабочей,

Той, которой поэты в России

Не нужны, а квартиры — очень!

И не будет знать, умирая,

Что и тут зря вставал он грудью:

Что рабочие проиграют,

Но потом будут жить как люди…

Что без власти его оружья

И без веры его могучей

Было б всюду никак не хуже, —

А как правило, всё же лучше.

И что очень давно всё это, —

Как ни крой буржузность лиры, —

Было ясно душе поэта,

Им гонимого из квартиры.

Что игралась другая драма.

И в её исчисленье строгом

Эта комната Мандельштама —

Чья-то луковичка перед Богом.

Начало 1990-х

Надежда

Нет, не сама стопы направила

Ты в эту тьму — волос не рви.

Была проиграна ты дьяволу

Во имя Света и Любви.

То дальний блеск, то лужи строек лишь…

Да знал ли тот игрок шальной,

С кем и на что играл — и проигрыш

Какой оплачивал ценой.

Не знал… Но верил в даль, в движение.

И в споре с веком и судьбой

Полёт души и напряжение

Всю жизнь поддерживал борьбой.

Теперь глядит глазами шалыми,

Как бьётся, ужаса полна,

В когтях чертей страна усталая,

Проигранная им страна.

И на душе-то — ох не весело.

Но есть надежда — Божий суд.

Где с подписью его все вексели,

Как при мошенстве, — не учтут.